Я молча прошел мимо него, направляясь к окопам. Первое, что бросилось в глаза — красноармейцы в шинелях и буденовках, промокшие насквозь. Снег набивался за отвороты, сапоги вязли в жидкой каше из снега и грязи. Никаких полушубков или ватников.

— Покажите мне пулеметное гнездо, — приказал я, не глядя на комдива.

Комдив провел меня к расчету одного из «Максимов». Красноармейцы, завидев начальство, вытянулись по стойке смирно. Затвор пулемета и кожух ствола были прикрыты плащ-палаткой. На дне окопа стояла вода. Память Жукова тут же выдала невеселое сравнение с февралем 1917-го.

— Каковы условия для стрельбы, боец? — спросил я у пулеметчика, молодого парня с посиневшими от холода губами.

— Да почитай, что никаких, товарищ командир! — не слишком бойко доложил тот. — Вода, сырость… Лента заедает, патроны отсыревают…

Я кивнул, повернулся к Гореленко.

— Где ваши утепленные огневые точки? Где хотя бы накаты из бревен, чтобы бойцы не сидели по колено в воде?

— Лесоматериал подвезли, товарищ комкор, но саперы не успели обустроить.

— Мне не нужны оправдания, товарищ Гореленко. Помните, небось, окопы империалистической?

— Помню, товарищ Жуков.

— Так вот, мы с вами не царские генералы, чтобы гноить своих бойцов.

И я пошел дальше, к артиллерийским позициям. Батарея 76-мм полковых пушек стояла открыто, лишь слегка замаскированная ветками. Командир батареи, молодой лейтенант, доложил, но в его глазах читалась растерянность.

— Пристрелянные рубежи есть? — спросил я.

— Есть, товарищ комкор!

— А если ударят из глубины обороны противника. Чем ответите?

Лейтенант засуетился, но быстро выяснилось, что сведений о возможных позициях дальнобойной артиллерии противника нет. Корректировщики для ведения прицельного огня — не подготовлены. Стреляли бы по площадям, наугад.

Тылы тоже не радовали. Полевая кухня дымила, но горячая пища до переднего края доходила с опозданием на несколько часов, успевая остыть. Санитарный взвод располагался в палатках, обогревали печками-буржуйками, качались на веревках хрусткие простыни.

Я остановился, повернувшись к бледному, как эти простыни, комдиву. Вокруг столпились командиры подразделений, застыв в ожидании разноса.

— Это вы называете «полной боеготовностью»? — спросил я тихо, но так, что слова мои прозвучали на всю поляну. — Ваши бойцы замерзнут и простынут через неделю. Ваши пулеметы откажут в первом же бою. Ваша артиллерия будет стрелять по воробьям. Вы готовитесь к параду, а не к войне.

Гореленко пытался что-то сказать, оправдаться, но я резко прервал его:

— С сегодняшнего дня начинаете служить по-новому. Первое. Немедленно начать рыть утепленные землянки и блиндажи. Использовать все доступные лесоматериалы. Второе. Организовать регулярную доставку горячей пищи на передовую в термосах. Третье. Провести занятия по тактике штурма укреплений в зимних условиях. Создать штурмовые группы, отработать взаимодействие с артиллерией.

Я обвел взглядом командиров, застывших в напряжении.

— Через три дня я вернусь и проверю лично. Если не будет изменений — отдам под трибунал за вредительство. Вопросы есть?

Вопросы были. К счастью, военные народ крепкий. Обидки быстро выветрились на морозце, как те простыни. Сходу началось не объявленное заранее совещание. Быстро выяснилось, что Гореленко и его подчиненные мужики толковые, лишь задавленные директивами. В армии, как ни где, рыба гниет с головы. И подтверждение этому было получено буквально через час.

Мне пора было возвращаться в Белоостров. Я попрощался с руководством 50-го стрелкового корпуса, сел в «ГАЗик», рядом с одним из охранников. Шофер переключил передачу и собирался было тронуться с места, как дорогу перегородила «эмка».

Все дверцы ее распахнулись и наружу полезли люди в полушубках и шапках-финках. Двое из них были с ППД. Третий оружия в руках не держал. Он сразу направился ко мне, осведомился неприязненно:

— Бывший комкор Жуков?

— Я комкор Жуков, — откликнулся я, — но не бывший, а действующий.

— Там разберемся, — буркнул он. — Прошу сдать личное оружие!

Я не двинулся с места, только оценил ситуацию. Двое с ППД — молодые, сильные, жесткие, пальцы на спусковых крючках. Третий, тот что открыл пасть — постарше, в расстегнутом вороте полушубка видны петлицы старшего лейтенанта госбезопасности.

Выходит — это не особисты. На фронте те обычно щеголяют в форме политработников. Эти явно из города. Вот только — из какого? Из Ленинграда? Петрозаводска? Местные, из Белоострова? Для местных что-то слишком борзые.

— Предъявите ваши документы, — потребовал я, глядя старлею прямо в светлые, почти выцветшие глаза.

Он усмехнулся, доставая из-за пазухи корочки. Развернул, но в руки мне не дал. Я только успел разглядеть печати, надпись «стар. лейтенант гос. без». И еще что-то, что бросилось мне в глаза, но не сразу дошло до сознания.

— Старший лейтенант госбезопасности Юрлов, — представился тот, пряча удостоверение: — Вы задержаны, гражданин Жуков. Вам придется последовать с нами. У нас к вам есть вопросы. Настоятельно прошу сдать оружие!

Уже — гражданин, но при этом — задержан, а не арестован. Впрочем, сказать можно, что угодно. Мои шофер и охранники замерли, глядя на меня. Стоит мне приказать и начнется пальба. С не предрешенным исходом.

— У меня нет при себе оружия, — ответил я.

И это было правда. Я не захватил с собой свой ТТ. Один из чекистов — белобрысый верзила — шагнул было ко мне, но старлей покачал головой. Не хочет обыскивать меня в присутствии моей охраны? Осторожен, гнида.

— Что касается вопросов, можете задать их на месте, — холодно парировал я. — Я выполняю задание Ставки, санкционированное лично товарищем Сталиным. Каждая минута моей работы здесь стоит дороже всех ваших подозрений.

Юрлов покачал головой, его улыбка стала еще шире.

— При всем уважении, Георгий Константинович, но ваше задание, похоже, завершено. А наши подозрения — перешли в стадию доказательств. Не усложняйте. Сами сядете, или помочь?..

Я видел, как из штабной землянки высыпали Гореленко с другими командирами. Их лица вытянулись. Арест комкора на глазах у всей дивизии — удар по дисциплине хуже любого артобстрела. Этого я допустить не мог.

— Хорошо, — сказал я спокойно, делая шаг вперед. — Но сначала я должен отдать последний перед отбытием приказ командиру корпуса. Все-таки мы на передовой.

Старлей ГБ кивнул со снисходительным пониманием. «Какой же ты наивный», — читалось в его взгляде. Видать, не впервой хватать высокопоставленных военных. Я повернулся к Гореленко, который стоял, не двигаясь.

— Товарищ комдив, — сказал я громко и четко, чтобы слышали все окружающие. — Помните мои указания. Строить утепленные землянки. Организовать горячее питание для бойцов. Готовить штурмовые группы. Работать так, словно я вернусь завтра. Никаких отступлений от плана. За исполнением приказа будет следить лично товарищ Сталин.

Я вложил в последние слова всю возможную уверенность, понимая, что каждое слово чекисты могут использовать против меня. Гореленко, старый служака, похоже, понял все и без слов. Вытянулся в струнку и отдал честь так, будто все еще провожал меня в тыл.

— Есть, товарищ комкор! Будет исполнено!

Я развернулся и, не дожидаясь «помощи» чекистов, сам прошел к «эмке». Старлей, слегка раздосадованный моей покорностью, жестом приказал своим людям следовать за мной. Я сел в салон. Дверца захлопнулась.

Машина резко тронулась, оставляя позади ошеломленных командиров и красноармейцев 50-го стрелкового корпуса. Я смотрел в запотевшее стекло на мелькающие стволы сосен. В голове с бешеной скоростью прокручивались варианты.

«Бывший комкор». Формулировка говорящая. Неужто, что-то стряслось в Москве?.. Маленков?.. Берия, решивший перестраховаться?.. Или же Зворыкин подвел, и канал вскрыли? Неважно. Сейчас главное — не дать им сорвать все начинания здесь, на перешейке.