Выйдя на улицу, «Жаворонок» почувствовал, что его шатает. Он прошел несколько кварталов, машинально заходя в подворотни и оглядываясь. В кармане лежал конверт с деньгами, тяжелый, как граната, а в голове — приказ, звучащий как смертный приговор.

Он не заметил, как оказался на набережной Фонтанки. Оперся о холодный гранит парапета, глядя на черную воду. Бежать. Оставить все. Жизнь вшивого техника-интенданта, вечный страх, эту проклятую страну… Мысль отозвалась сладким ядом.

Внезапно его плеча кто-то легонько коснулся. Воронов вздрогнул и резко обернулся. Рядом стоял молодой человек в штатском, в аккуратной фетровой шляпе. Он улыбался.

— Товарищ Воронов? Алексей Иванович? — спросил незнакомец вежливым, почти дружелюбным тоном.

Ледяная волна страха накатила на Воронова с новой силой. Это не финны. Слишком уж, по-советски, веселый голос.

— Я… я вас не знаю, — пробормотал он, отступая на шаг.

— А мы вас знаем, — парировал молодой человек, и его улыбка стала чуть холоднее. — Простите за беспокойство. Хочу пригласить вас на беседу. По тому самому вопросу, о котором вы так беспокоились в бане на Кронверкском. Насчет комкора Жукова.

Он сделал паузу, чтобы этот перепуганный вусмерть техник-интендант 2-го ранга осознал весь ужас своего положения.

— Мы можем помочь вам разобраться в этой… щекотливой ситуации, но для этого нужно ваше полное и честное сотрудничество. Идемте? Машина рядом.

Воронов стоял, парализованный. С одной стороны — финны с их угрозами и призрачным спасением. С другой — НКВД, чье «сотрудничество» было синонимом казни или пожизненной кабалы. Он был зажат между двумя жерновами, и оба сулили ему гибель.

Он посмотрел на воду, потом на вежливого молодого человека, в глазах которого читалась непоколебимая уверенность в его согласии.

— Я… я иду, — хрипло выдохнул он, понимая, что другого выбора у него попросту нет.

Белоостров, штаб 7-й армии

В Белоострове штаб 7-й армии располагался в здании бывшей средней школы. Войдя внутрь, я ощутил знакомую по Халхин-Голу атмосферу предвкушения предстоящего сражения — табачный дым, запах свежей типографской краски от только что отпечатанных карт, сдержанные голоса командиров и негромкое кваканье полевых телефонов.

Меня проводили в просторный класс, где вместо парт стояли, видать, наскоро сколоченные столы, заваленные картами Карельского перешейка. Командарм 2-го ранга Яковлев, человек с усталым, одутловатым лицом, поднялся мне навстречу. Рядом с ним — комбриг Гордов, худощавый и энергичный, с острым, цепким взглядом начальника штаба. Члены Военного совета, Клементьев и Штыков, наблюдали с непроницаемыми лицами партийных работников.

— Георгий Константинович, добро пожаловать в штаб 7-й армии, — без особой теплоты произнес Яковлев, пожимая мне руку.

В его тоне сквозила затаенная обида человека, чью работу приехал проверять человек из Москвы. Я не стал сразу ничего говорить, лишь кивнул и подошел к большой карте, висевшей на стене, где были нанесены условные обозначения наших частей.

— Всеволод Федорович. Товарищи, — начал я, обводя взглядом собравшихся командиров. — Я собрал вас не для того, чтобы критиковать, хотя, судя по обстановке, которую я видел в 50-м стрелковом корпусе, дела ваши обстоят не лучшим образом. Я собрал вас, чтобы сообщить, что ситуация требует немедленной корректировки плана наступления.

В воздухе повисло напряженное молчание. Гордов едко хмыкнул:

— План утвержден Ставкой. Войска сосредоточены. Артиллерия на позициях. Какую еще корректировку вы предлагаете, товарищ Жуков? Перенести наступление?

— Не только, — холодно парировал я. — Предлагаю его выиграть. А для этого ваш план, товарищ Гордов, не годится. Вы планируете наносить удары по всему фронту 50-го и 19-го корпусов, распыляя силы. Финны не дураки. Они пропустят наши дивизии вглубь лесов, а потом, ударив во фланги, по частям перекроют их на этих узких дорогах, как перекрывают горлышко бутылки.

Я ткнул пальцем в карту, в район станции Хийтола.

— Главная цель — не захват территорий, а разгром живой силы противника и прорыв его укреплений. Для этого нам нужен не веер ударов, а один, но зато сокрушительный. Чем бить лучше? Растопыренными пальцами или кулаком?.. Ответ очевиден. Посему, предлагаю создать ударную группировку на стыке 50-го и 19-го корпусов. Сосредоточить здесь артиллерию РГК — все шестнадцать полков, три дивизиона большой мощности. Сюда же — 10-й танковый корпус, не размазывая его по фронту.

Яковлев мрачно покачал головой.

— Это опасно. Оголим фланги. Финны могут контратаковать.

— Пусть контратакуют, — отрезал я. — На подготовленных позициях, под ударами нашей авиации, мы их перемелем. А пока их резервы будут связаны на флангах, наш ударный кулак проломит их главную полосу обороны. 20-я танковая бригада, входящая в 19-й стрелковый корпус комдива Старикова, в текущем плане предназначена для поддержки пехоты в лобовых атаках. Это гибель для танков. Они станут мишенями для финской пехоты, с бутылками с зажигательной смесью. Танки должны использоваться для развития прорыва после того, как артиллерия и пехота вскроют оборону.

Присутствующий на совещании член Военного совета комбриг Клементьев, до этого молчавший, вмешался, его голос звучал сухо и догматично:

— Товарищ Жуков, ваш подход отдает излишним технократизмом. Решающую роль играет моральный дух бойца, а не количество стволов на километр фронта.

— Моральный дух бойца, товарищ комбриг, — жестко парировал я, — резко падает, когда он по колено в снегу, в шинелишке, замерзает под огнем из ДОТа, который наша артиллерия не может подавить, потому что бьет по площадям. Я был в 50-м эСКа. Бойцы не готовы. Никто не учил их, как штурмовать укрепления в зимних условиях. Мы должны потратить оставшиеся дни не на политучебу, а на создание штурмовых групп, на тренировки по взаимодействию пехоты, саперов и артиллерии.

Я обвел взглядом зал, встречаясь глазами с командирами.

— Ваша авиация, Всеволод Федорович, — я повернулся к Яковлеву, — 644 самолета. Это огромная сила, но она будет бесполезна, если продолжит бесцельно летать над лесами. Нужны конкретные цели — узлы связи, штабы, перекрестки дорог, выявленные ДОТы. Для этого нужна воздушная разведка и грамотные авианаводчики.

Гордов, до этого молча слушавший, не выдержал:

— Вы предлагаете за три недели перечеркнуть всю проделанную работу! Создать новую структуру управления, новые планы взаимодействия! Это утопия!

— Это необходимость, — сказал я. — Альтернатива — умыться кровью и через месяц доложить товарищу Сталину, что мы не смогли пробить оборону белофиннов, имея тройное превосходство в силах. Выбор за вами, товарищи. Либо мы начинаем работать по-новому, либо я немедленно докладываю в Кремль о профессиональной несостоятельности командования армии.

В классе стало так тихо, что слышно было, как потрескивают дрова в голландской печке. Яковлев и Гордов переглянулись. Они понимали — ставка сделана. Отступать было некуда.

Яковлев тяжело вздохнул и первым сломал лед, образовавшийся между мною и штабом.

— Хорошо, Георгий Константинович, — произнес он сдавленно. — Ваша логика… имеет смысл. Гордов, к утру мне на стол новый план операции. На основе предложений товарища Жукова.

Комбриг Гордов, бледный от ярости и унижения, коротко кивнул. Я понимал, что сломал их сопротивление лишь временно, но этого было достаточно. Теперь предстояло самое трудное — заставить эту махину сдвинуться с мертвой точки.

Война была уже не за горами, а нам предстояло за несколько недель научиться воевать заново. Штабисты поднялись со своих мест, сгрудились у стола с картами, начали предлагать свои идеи, в рамках моей концепции. Квакнул телефон. Связист снял трубку.

— Комкора Жукова. Москва!

Машина была темной и тесной. Воронов сидел, вжавшись в сиденье, чувствуя, как его сердце готово выпрыгнуть из груди. Молодой человек в штатском, который никак не назвался, курил у окна, не глядя на него. Они ехали не на Литейный, а в сторону Смольного.