Из трубки послышалось тяжелое дыхание.

— Георгий Константинович, экипажи уже на пределе. Треть машин требует ремонта. Финны подтянули истребители к перешейку. Потери растут.

— Потери от бездействия будут выше, — отрезал я. — Если мы дадим им закрепиться на второй полосе, нам придется платить за каждый метр жизнями пехоты. Десять сбитых самолетов — это цена одного неудачного штурма батальона. Считайте. Я беру ответственность на себя.

Помолчав, он сухо ответил:

— Будет исполнено. Через час первые снимки будут у вас.

Повесив трубку, я почувствовал, как в висках застучало. Давление? Скорее — ответственность. Каждое решение сейчас было сродни пари на самую высокую ставку. Я отдал приказ, который мог привести к гибели экипажей, но альтернатива была хуже.

Через сорок минут над нами с ревом пронеслись два «Р-5», едва не цепляя верхушки сосен. Еще через два часа мокрые, пахнущие химикатами аэрофотоснимки лежали на столе. Результат был тревожным.

На фотографиях четко читались не только новые траншеи и ДЗОТы, но и колонны пехоты, двигавшиеся по лесным дорогам к фронту. И — самое главное — свежие, темные прямоугольники у дорог. Это были замаскированные артиллерийские позиции.

— Передайте координаты этих батарей начарту, — приказал я. — Немедленный огневой налет. А затем — запрос в штаб армейской артиллерии. Прошу выделить дивизион гаубиц большой мощности для разрушения этих ДЗОТов. Координаты целей прилагаются.

Пока штабисты работали, я вышел на крыльцо. Начинало смеркаться. На востоке, над только что захваченной территорией, стояло зарево пожаров. С запада, со стороны второй полосы, доносился отдаленный, но частый стук — это финские минометы начали методично обстреливать наши передовые позиции, мешая закреплению.

Внезапно со стороны леса раздалась короткая, яростная перестрелка — очереди ППД, одиночные винтовочные выстрелы, взрывы гранат. Потом стихло. Минут через двадцать к КП подошла группа наших разведчиков, волоча за собой окровавленного пленного.

Командир группы, отделенный с перевязанной рукой, отрапортовал:

— Товарищ комкор, разрешите доложить!

— Докладывайте!

— Взяли в засаде у ручья. Офицер, лейтенант. Командовал минерами. Они минировали подступы к ДЗОТу. Отстреливался. Пришлось малость успокоить.

Это была удача. Большая удача. Язык с переднего края второй полосы мог дать то, что не видела аэрофотосъемка. Рассказать о моральном состоянии, точной численности гарнизонов, расположении командных пунктов.

— Молодцы, — сказал я. — Отведите в медсанбат, пусть обработают раны, потом — в распоряжение разведотдела.

Пока финского лейтенанта уносили, меня вызвали на КП. Звонили из штаба 7-й армии.

— Жуков у аппарата, — ответил я.

— Георгий Константинович, это Яковлев, — прозвучал в трубке голос командующего 7-й армии. — Только что говорил с Мерецковым. Он недоволен. Говорит, ты игнорируешь приказы о взаимовыручке, гоняешься за личной славой, в то время как соседи несут неоправданные потери. Сказал, что доложит в Ставку о «несогласованности действий». И… прислал комиссию.

— Какую комиссию?

— Из политуправления фронта. Во главе с бригадным комиссаром Уваровым. Для «оказания помощи в налаживании партийно-политической работы в наступающих частях и расследования сигналов о нарушениях». Они уже выехали. Будут у тебя через пару часов.

Комиссия. В разгар наступления. Под предлогом «политработы». Идеальный инструмент для саботажа. Уваров, если память мне не изменяла, был креатурой Маленкова, человеком из аппарата ЦК.

— Понял, Всеволод Федорович, — сказал я. — Пусть приезжают. Окажем им всемерное содействие. А насчет соседей… — я сделал паузу, — предлагаю вам самому посмотреть на карту. Глубина нашего прорыва создает угрозу окружения всей группировки противника на перешейке. Если мы сейчас остановимся и начнем растекаться по фронту, эта угроза исчезнет. Финны получат передышку. Кто, по-вашему, тогда будет отвечать за срыв операции перед Ставкой? Я, который прорвал оборону, или те, кто не смог этого сделать и теперь тянет нас назад?

В трубке повисло долгое, тяжелое молчание. Яковлев не был ни трусом, ни карьеристом, но сейчас он явно взвешивал, чью сторону принять. Его колебания были вполне понятны.

Жаль, что я не мог ему сказать, что в первой версии истории он не сможет прорвать линию Маннергейма, его армия понесет огромные потери, а сам он будет смещен с поста командующего и заменен на Мерецкова.

— Я… передам твою позицию, — наконец сказал он, не обещая ничего.

— Передавайте. А комиссию я встречу лично.

Я положил трубку. Тьма сгущалась. На передовой снова застучали минометы. Где-то в глубине леса финны готовились к ночной вылазке. А с востока, по разбитой дороге, вероятно, уже мчалась черная «эмка» с бригадным комиссаром Уваровым, который вез в своем портфеле не помощь, а приговор моему наступлению.

Нужно было готовиться к встрече. И к бою на два фронта — видимому и невидимому — который решит судьбу не только Карельского перешейка, но и всей Финской кампании, а в недалеком будущем скажется на том, как мы начнем Великую Отечественную.

— Связист, — сказал я. — Немедленно свяжись со штабом корпуса. Передай Гореленко, что ночь на передовой провожу здесь, на КП 90-й дивизии. Пусть держит ухо востро и докладывает о любых перемещениях противника.

— Товарищ комкор! Срочная шифровка по ВЧ из штаба армии! Лично вам! — доложил связист.

Я взял листок: «Комкору Жукову Г. К. Немедленно прибыть на совещание в штаб армии (Белоостров) для координации дальнейших действий с представителями Ставки. Выезд незамедлительно. Ворошилов».

Это меняло дело, но ненамного. «Представители Ставки» означало, что сам Ворошилов или Шапошников уже здесь, на фронте. И они вызывали меня с передовой в разгар боя. Это был явный признак того, что интриги Маленкова и его ставленников в штабе фронта достигли цели — высшее командование начало нервничать.

— Машину! — скомандовал я. — Трофимов, со мной.

— Есть, товарищ комкор!

«ГАЗ-64» нырнул в темноту, петляя между воронками и заснеженными елями. Дорога до Белоострова по разбитым фронтовым трассам заняла больше часа. Все это время я прокручивал в голове возможные сценарии. Мне нужны были не оправдания, а железные факты.

— Трофимов, — сказал я, когда впереди показались огни станции, — как только прибудем, найди связного из нашего разведотдела. Нужно срочно доставить сюда, в штаб армии, трофейные документы из финского штаба полка и первую выжимку из показаний пленного лейтенанта. Пусть мчатся на чем попало. Скажи — вопрос стоит о всей операции.

— Есть!

Штаб 7-й армии, Белоостров. Подвал бывшей школы

За длинным столом, покрытым потертым сукном, сидели командующий армией Яковлев, выглядевший напряженным и усталым, маршал Ворошилов и начальник Генштаба Шапошников.

Их присутствие здесь, так близко к фронту, говорило о серьезности момента. Маленкова, понятно, не было, он предпочитал интриговать с безопасного расстояния зато его ставленник Уваров, вполне возможно уже орудовал на месте.

— Жуков, садись, — буркнул Ворошилов, не глядя на меня. — Объясни, что за бардак ты устроил? Весь фронт стонет, что ты перетягиваешь на себя все одеяла — и артиллерию, и авиацию, а соседи гибнут без поддержки. Мерецков бьет во все колокола. Ты что, решил единолично войну выиграть?

— Товарищ маршал Советского Союза, товарищ начальник Генштаба, товарищ командующий. Докладываю. Части 50-го стрелкового корпуса прорвали главную полосу линии Маннергейма на участке Сумма-Хотинен. Глубина прорыва — шесть-восемь километров. Войска вышли ко второй полосе. Противник деморализован, но использует паузу для подтягивания резервов. Ослабление ударной группировки сейчас приведет к утрате темпа и срыву операции.

— А потери соседей? — перебил Ворошилов. — 19-й корпус за день продвинулся на километр и потерял два батальона. Где твоя взаимовыручка?