В штабной землянке, когда мы с Трофимовым ввалились туда, было густо накурено и душно от дыхания десятков людей. Стояла непривычная тишина. Не было привычной суеты, выкриков связистов в телефонные трубки.

Ответив на приветствия присутствующих командиров, я велел развесить по стенам увеличенные фрагменты самой свежей фотосхемы. И выдал начарту индивидуальные «паспорта целей» — листы плотной бумаги, с обозначением каждого ДОТа и батареи.

— Товарищи, — начал я, подходя к центральной карте. — Разведка дала нам нужные сведения. Мы должны доказать, что сумеем ими воспользоваться. — Я ткнул пальцем в квадрат с обозначением ДОТ «Поппиус-2». — Вот цель № 17. Координаты: квадрат 38–46, смещение 250 на 180. Погрешность данных — не более пятидесяти метров. Это не «район расположения». Это точные координаты.

Командиры покачали головами. Пятьдесят метров для артиллерии большой мощности — это стрельба почти прямой наводкой. Это означало, что первый же пристрелочный снаряд ляжет в радиусе видимости цели.

Начарт корпуса спросил:

— Георгий Константинович, данные проверены? Стереопарами?

— Проверены и перепроверены, — кивнул я. — С этого момента артподготовка меняется. Отменяем «огневой вал» по всему фронту. Вводим методичный, прицельный разгром. Каждой батарее, каждому орудию — свой список целей. Пристрелка — одним-двумя снарядами. Корректировка с НП или аэростата. И сразу — огонь на поражение полным залпом. Экономия снарядов должна составить не менее трети. А эффективность — вырасти втрое.

Командир дивизиона 203-мм гаубиц Б-4 хмыкнул:

— Если данные верны, товарищ комкор, мы разнесем их бетон в щебень за полчаса, а не за три дня.

— Именно, — подтвердил я. — Но это требует идеальной работы связи и корректировщиков. С каждого передового НП, с каждого аэростата — прямая связь с вашими командирами батарей. Никаких цепочек. Слышат и видят разрыв — сразу передают поправку. Ясно?

По землянке прошел одобрительный гул. Это была работа, которую артиллеристы понимали и ценили — не стрельба на удачу, а точное вскрытие обороны противника.

— Задачи получили, — резюмировал я. — Через два часа, в шесть ноль ноль, начинаем. Первыми бьют дивизионы большой мощности по ДОТам первой линии. Затем — гаубичные полки по артпозициям и узлам связи. Легкая артиллерия и минометы — по пехоте в траншеях, но только после подавления основных огневых точек. Ведите учет расходуемых боеприпасов и пораженных целей. Это будет вашим главным отчетом.

Я вышел из землянки в предрассветный холод. На огневых позициях командиры расчетов уже должны были заканчивать последние приготовления, сверяя углы возвышения и установки прицелов с цифрами из «паспортов».

Впервые за всю эту войну, а может, и за всю историю РККА, артиллерия получала шанс работать не как кувалда, а как скальпель. Сегодня мы узнаем, сможет ли она этим шансом воспользоваться.

От этого зависело, сколько пехотинцев останутся живы, поднимаясь в атаку после залпов этих орудий. Я намеренно прошел по траншеям, не позволяя часовым гаркать, чтобы не будить отдыхающих перед боем красноармейцев. Я хотел видеть этих людей.

И тут меня тихо окликнули:

— Товарищ Жуков!

Я оглянулся — это была та самая медсестра — Зина. Лицо ее было не просто усталым, а испуганным, землистым. Она не стала отдавать честь, а схватила меня за рукав шинели — жест немыслимый по уставу, но полный отчаяния.

— Товарищ комкор… Георгий Константинович… — выдохнула она. — Надо срочно… Отойдемте.

Я кивнул Трофимову, и мы отошли в сторону, к стене бревенчатого сарая, подальше от чужих ушей.

— Что случилось? Тебя кто-то обидел?

— Нет… — она оглянулась, понизив голос до шепота. — Я шла за перевязочным материалом и услышала голоса…

— Какие голоса? Где?

— Там, в овраге, сарай… В нем раньше шпалы хранились, а потом их наши саперы разобрали на постройку блиндажей… Так вот в сарае двое… Техник-интендант 2-го ранга Воронов. И с ним лейтенант внутренних войск НКВД Егоров… Я их по голосам узнала…

— И что? — спросил я тише.

— Они говорили о вас! — выдохнула она с широко раскрытыми глазами. — Лейтенант сказал: «…доклад должен быть конкретным. Не » Жуков инспектирует', а с кем он встречался, какие приказы отдавал, особенно — необычные…«. А Воронов говорил, что доступа к таким сведениям у него нет… А потом лейтенант сказал… — Она замялась, явно стараясь вспомнить дословно. — Сказал: 'Не забывай, твоя шея уже в петле. Либо ты даешь то, что нам нужно, либо мы тебя выбросим на свалку. И не просто выбросим, а сдадим ИМ. Понял?..»… Я испугалась, что они обнаружат меня и убьют, и никто ничего не узнает. Вот и убежала… Они, кажется, все еще там…

Ни кто такой техник-интендант 2-го ранга Воронов, ни кто такой лейтенант внутренних войск НКВД Егоров я понятия не имел, но, если верить Зине, они толковали обо мне. Причем один явно шантажировал другого.

«Выбросим на свалку… И не просто выбросим, а сдадим ИМ» — кому это ИМ? Финской военной разведке или, наоборот, нашей контрразведке? И то и другое означало, что в расположении 50-го стрелкового корпуса есть как минимум один враг…

— Ты правильно сделала, Зина, что сказала мне об этом, — сказал я.

— Я ведь понимаю, — кивнула она, и в ее взгляде читалась не детская решимость. — И еще, Георгий Константинович, этот Воронов вчера помог нашему санитару Мишкиной доставить раненных бойцов. Так вот, Мишкина сказала, что появился он со стороны финских позиций…

— Спасибо! — отрезал я. — Ступай! И никому ни слова.

Она кивнула еще раз и, оглянувшись, быстро зашагала обратно к санчасти. Я повернулся к Трофимову. По лицу его было видно, что он не только все слышал, но и понял, о чем речь не хуже меня.

— Старый склад шпал… Это где?

— Неподалеку, товарищ комкор. В двухстах метрах, в овраге… Здесь раньше узкоколейку тянули…

— Давай туда! Бегом, но тихо!

Мы двинулись быстрым шагом, не бегом, чтобы не привлекать внимания, но и не теряя ни секунды. Трофимов вел короткими тропками, в обход постов. На ходу я продолжал обдумывать ситуацию…

Техник-интендант 2-го ранга Воронов… Лейтенант внутренних войск НКВД Егоров… Интересный у них разговор, если один грозится сдать второго неведомым ИМ…

И все это — под боком у штаба 50-го стрелкового корпуса, в разгар наступления. Один шантажирует другого, требуя сведений обо мне… А значит, я не могу просто так взять их обоих и сдать в особый отдел. Ведь в этом случае я останусь слеп…

Воронов, по словам Зиночки, «появился со стороны финских позиций». Это могло означать что угодно — заблудился или ходил на контакт со связным. Однако в сочетании с угрозами лейтенанта картина становилась мутной и опасной.

Трофимов жестом указал вниз, в засыпанный снегом овраг. Там, среди зарослей молодого ельника, виднелось почерневшее от времени дощатое строение — тот самый старый склад. Мы залегли на краю оврага. Метрах в трех щелястой стенки сарая.

Сначала было тихо, но потом до нас донеслись приглушенные, но отчетливо слышные в морозном воздухе голоса.

— … я не могу дать того, чего не знаю! — произнес первый, почти плачущий мужской голос. — Я же говорю, я вижу только ведомости!

— Ведомости — тоже информация, — с оттенком презрения ответил другой тоже мужской, но молодой и жесткий. — Кто, куда, сколько. Сопоставь. Думай, если умеешь. Или ты хочешь, чтобы уже завтра финская разведка получила о тебе весточку? С пометкой «предатель, готов к перевербовке»?

Молчание. Потом первый голос, сдавленно произнес:

— Я… я попробую…

— Я тебе помогу. Нам нужны карты, которые он привез из Ленинграда. И не завтра, сегодня. До рассвета. Через два часа здесь же. Принесешь — свободен. Нет. Не жалуйся. И помни — за тобой следят. Не только я.

Послышались шаги, скрип снега. Один из них уходил. Я подождал, пока он удалится и кивнул Трофимову. Тот, как тень, бесшумно соскользнул в овраг и скрылся, присев в зарослях молодняка. Осталось только ждать. Через минуту из склада показался второй.