— За инструментом присмотрят, — парировал Берия, и в его голосе впервые за время этого разговора прозвучала сталь. — Ваша задача — бить финнов. Сильно и быстро. Чем быстрее вы возьмете Выборг, тем меньше вопросов возникнет у иных товарищей ко всем нам. Покажите результат — и все нестыковки, все «сомнительные связи» будут списаны на военную необходимость. Не покажете… — он сделал многозначительную паузу, — тогда придется искать крайних. И они найдутся. И на перешейке, и здесь.

Он говорил предельно ясно. Мне давали карт-бланш на победу, но он был выписан кровью наших бойцов и командиров, и под мою личную ответственность. В случае провала Зворыкин станет первой жертвой, а я — второй.

— Результат будет, — отчеканил я.

— Ждем. Связь прерву я.

Щелчок в трубке прозвучал как приговор. Разговор закончился. Я положил трубку. Тишина в комнате спецсвязи стала давящей. Берия не просто дал указания. Он четко обозначил расклад, по которому я и Зворыкин были теперь в одной лодке.

Его безопасность и моя репутация зависели от одного — скорости и мощи нашего наступления. Война на перешейке стала не только военной операцией, но и заложницей большой политической игры.

Теперь от каждого моего приказа зависели не одни лишь жизни бойцов, но и судьба человека, сидевшего сейчас, наверное, в такой же казенной комнате, только в Москве. И моя собственная судьба.

Аэродром под Гатчиной

Рассвет застал меня на летном поле. Воздух был леденящим, винты истребителей прихвачены инеем. Меня проводили в здание КП, где командир отдельной разведывательной авиаэскадрильи показал мне вчерашние аэрофотоснимки.

Они были разложены на столе, как мозаика, когда отдельные фрагменты постепенно складываются в общую картину. На них было много «белых пятен» — подробности скрывала облачность, дым пожаров и кроны хвойный деревьев.

— Видите, товарищ комкор, — произнес майор, поводив заточенным карандашом, — тут лес, тут тень от холма. Наверняка что-то есть, но что именно — загадка. Нужен идеальный свет. Низкое солнце, длинные тени.

— А какие сегодня прогнозируются условия? — спросил я.

Он взял в руки метеосводку.

— Можно сказать — идеальные. Ветер к двенадцати часам сменится на северо-западный, унесет дым. Облачность высокая. Солнце после полудня даст нужную подсветку. Тени протянутся метров на сорок. Если ДОТы есть — они проявятся как на рентгене.

— Поднимайте все, что может лететь, — отдал я приказ. — Не тройками, а всей эскадрильей. Перекрыть весь участок от Сестрорецка до Ладоги. Высота — предельно допустимая для детальной съемки. Без единого выстрела по земле. Только фотосъемка.

Небо над Сумма-Хотиненом

Ведущий группы авиаразведки, капитан Гаврилов, на многоцелевом «Р-10», вел свою эскадрилью строго по маршруту. Солнце, слепящее и холодное, стояло низко над лесом, отбрасывая от каждой ели, каждого валуна длинную, резкую тень.

Благодаря им поверхность земли проступала в мельчайших деталях. Вот она, линия Маннергейма. Не просто цепь траншей и прочих оборонительных сооружений, а четкая, геометрически правильная полоса — главный рубеж.

И на ней, будто прыщи на коже, проступали темные, правильные прямоугольники и круги с крошечными черными точками-амбразурами — ДОТы и ДЗОТы. Не предполагаемые, а существующие.

Капитан щелкнул тумблером — фотоаппарат АФА-17 начал свою работу, автоматически делая снимки с перекрытием. То же самое сделали и другие пилоты эскадрильи. Теперь все зависело от работоспособности камер, установленных на других самолетах.

Дальше тянулись неестественно ровные ряды точек и черточек. Это были противотанковые надолбы, а также — зигзаги траншей и ходов сообщения. А там, на опушках леса, чуть в глубине виднелись квадратные затемнения, прикрытые сетками.

Это были вражеские артиллерийские позиции. И странные, ломаные линии на снегу перед траншеями вполне могли быть проходами в минных полях, оставленными для передвижения своих подразделений в случае контратаки.

Данный участок финских оборонительных сооружений был сфотографирован и «Р-10» капитана Гаврилова лег на обратный курс. За ним, как лебединая стая, потянулись остальные, их камеры запечатлевали назначенные им участки.

Фотолаборатория, Ленинград

В полутемной комнате пахло проявителем и кислотами. Десятки рук работали без отдыха. Снимки проявляли, сушили, и сразу же, еще влажные, несли в соседний зал — огромную комнату со столами, сдвинутыми в один большой щит.

Там уже ждали лучшие картографы и топографы округа, несколько приглашенных гражданских специалистов из Геодезического института и сотрудники разведки. На столах начали складывать гигантскую, общую карту.

Снимок к снимку, квадрат к квадрату. Микроскопы, лупы, тонкие иглы для проколов. Карта постепенно обрастала деталями. Это было уже не полотно с условными знаками и вопросительными знаками. Это был портрет вражеской линии обороны, снятый сверху.

Каждый ДОТ имел теперь свой номер, свои координаты в прямоугольной проекции. Были видны не только основные, но и запасные артпозиции, наблюдательные пункты на деревьях, даже тропы между укреплениями.

Все это я узнал, когда в вошел в зал, где происходила окончательная сборка фотомозаики. Полковник из разведотдела, глаза которого были красными от бессонницы, встретил меня у входа.

— Георгий Константинович, смотрите, — он ткнул пальцем в один из квадратов. — Здесь, между «Миллионером» и «Поппиусом». На старых картах чистое поле. А на снимке — свежие выемки грунта. С вероятностью 90% — строящийся ДОТ, не введенный в строй. Или ложная позиция.

— И там, и там, — добавил другой сотрудник, указывая на фланги, — видите эти правильные ряды точек? Минные поля. И вот тут — проходы. Значит, они планируют контратаки именно с этих направлений.

Это было уже кое-что. На глазах карта укрепрайона противника обретала реалистичность. После тщательного анализа, она могла рассказать не только о том, где засел противник, но и о том, как он думает, куда готовится бить.

Прошло еще несколько часов, и передо мной на столе лежала уже не фотомозаика, а чистая, подробная оперативная карта. На ней не было ни одного «предположительно». Были точные координаты. Каждый квадрат, каждый рубеж был «оцифрован» для артиллерии.

Теперь ее следовало доставить на позиции наших войск, что и было поручено делегатам связи. С аэродромов снялись несколько скоростных самолетов. И в одном из них в качестве пассажира находился я.

Прибыв в Белоостров, сразу направился в штаб 7-й армии, куда еще с борта самолета вызвал по радио начарта и командиров дивизионов артиллерии большой мощности. Следом за мною Трофимов тащил рулоны свежеотпечатанных в ленинградских типографиях карт.

— Вот ваша цель, — я провел указкой по второй линии вражеских укреплений. — Каждому орудийному расчету — свой ДОТ, своя амбразура, свой квадрат артпозиции противника. Боеприпасы экономим, время — тоже. Бьем не по лесу, а по конкретным точкам. Думаю, это понятно.

Товарищи командиры смотрели на карту с азартом охотников, получивших точную наводку на логово зверя. Фоторазведка не просто дала им карту. Она сняла завесу тайны. Линия Маннергейма перестала быть мифом и страшилкой.

Она стала инженерным сооружением, которое можно было измерить, проанализировать и методично разрушить. Война из области угадывания перешла в область точного расчета. И теперь вся эта точность должна была обрушиться на головы финских солдат.

Проведя короткое совещание, я велел ординарцу везти меня в расположение 50-го стрелкового корпуса. «ГАЗ-64» бодро катил по укатанным тяжелой техникой лесным дорогам. С еловых лап сыпались пласты снега. В небе тарахтели движки «ночных ласточек».

Командный пункт артиллерии 50-го стрелкового корпуса