— К сожалению, — голос Сталина стал еще тише, и все невольно наклонились вперед, чтобы расслышать, — в войне с Финляндией многие наши соединения показали себя плохо. В неудовлетворительном состоянии армии во многом виноват бывший нарком обороны Ворошилов. Он не обеспечил должной подготовки. Его пришлось заменить товарищем Тимошенко… Тимошенко лучше знает военное дело. Итоги финской кампании мы обсудили на Пленуме и наметили ряд мер.

Он говорил это не столько мне, сколько всем присутствующим. Это был приговор целой эпохе в руководстве Красной Армией. И моя роль в этой смене вех была теперь ясна всем, кто сейчас прислушивался к словам вождя.

— Скажите, товарищ Жуков, — вступил в разговор Калинин, сдвинув на лоб пенсне, — а с какими главными трудностями вы столкнулись в Монголии?

Странно, почему они снова возвращаются к Халхин-Голу?

— Главная трудность — тыл, — ответил я без особых раздумий. — Все — от патрона до полена для костра — везли за семьсот километров. Ближайшая станция снабжения — в Забайкалье. Кругооборот машины — полторы тысячи километров. Расход горючего — чудовищный. В преодолении этого хорошо помог Военный совет ЗабВО и лично командарм Штерн. А из бытовых… — я позволил себе чуть снизить тон, — комары. Их там тучи. Японцы спасались накомарниками. У нас их не было. Изготовили с большим опозданием.

В углу кто-то тихо хмыкнул. Суровый быт войны был знаком многим из участников совещания.

— Какую же главную цель, по-вашему, преследовали японцы? — не отставал Калинин.

— Ближайшая — захват территории МНР за Халхин-Голом. Дальняя — создать укрепленный рубеж по реке, чтобы прикрыть строительство второй стратегической железной дороги к границам нашего Забайкалья, в обход КВЖД. Это был пробный шар. Проверка нашей решимости и прочности наших границ.

Сталин снова заговорил, и разговор о войне с Японией был немедленно закрыт. По крайней мере — в рамках этого совещания.

— Теперь у вас есть боевой опыт, товарищ Жуков. Ценный опыт. — Он медленно обвел взглядом присутствующих, а потом снова остановил его на мне. — Принимайте Киевский Особый военный округ, Георгий Константинович. И используйте этот опыт в подготовке войск.

Это был не предложение. Это был приказ. Приказ, который я и ждал, и которого одновременно опасался. Киевский округ — самый мощный, самый важный, растянутый вдоль всей новой границы с недавно приобретенными территориями. Границы, которую через полтора года пересекут танковые клинья вермахта.

Я встал на вытяжку.

— Служу Советскому Союзу.

Совещание, вернее мое на нем присутствие, было окончено. Я повернулся и вышел из кабинета, чувствуя на спине тяжесть множества взглядов. Впереди была не только новая должность. Впереди была гонка со временем.

Год и шесть месяцев до начала самой масштабной войны в истории. И сейчас, с мандатом Сталина в кармане и с опытом двух войн за плечами, я должен был сделать то, ради чего сюда попал — попытаться изменить ход истории.

Начав с Халхин-Гола и Финляндии и продолжив в Киевском округе. Ведь каждая минута отсрочки отдавала на растерзание агрессору миллионы жизней. Они еще живы, готовятся к встрече Нового года, но у Гитлера для них заготовлены бомбы, снаряды, пули.

Пока я был в Монголии, а затем на Карельском перешейке, мир за пределами СССР катился в пропасть. «Странная война» на Западе. Французы и англичане, обладающие подавляющей силой, отсиживались за линией Мажино, пока Гитлер громил Польшу.

Это противоречило всякой военной логике. Я не был дипломатом, но как военный понимал, что такая пассивность — либо глупость, граничащая с предательством, либо грязный, циничный расчет. А вернее — и то и другое.

Как оказалось, такие вопросы интересовали не только меня. Сержант НКВД — мой московский водитель, обычно весьма немногословный, пока мы выезжали с территории Кремля, вдруг спросил:

— Товарищ комкор, как, по-вашему, понимать это бездействие Запада? Что они ждут? Ведь Гитлер их сожрет по одиночке!

— Сожрет, сержант, — ответил я. — Уже сожрал.

— А что же дальше, Георгий Константинович?.. Англия или…

— Или, дружище, — сказал я. — Именно «или»…

Я закурил, мысленно возвращаясь в кабинет вождя. В момент, когда воспользовавшись паузой, я обратился напрямую к единственному человеку, чье мнение в этом собрании высокопоставленных партийцев имело значение.

— Товарищ Сталин, позвольте вопрос не по моей компетенции, но как военному мне это не дает покоя. Как понимать крайне пассивный характер войны на Западе? И как, по вашей оценке, будут развиваться события?

Вождь, расхаживавший у карты мира, остановился. На его суровом, изрытом оспой лице на мгновение промелькнуло нечто, отдаленно напоминающее усмешку, от которой даже у самого выдержанного человека побегут мурашки по спине.

— Французское правительство во главе с Даладье и английское во главе с Чемберленом, — проговорил он, отчеканивая каждое имя, — не хотят серьезно влезать в войну с Гитлером. Они и сейчас надеются стравить его с нами. Подтолкнуть на Восток. Отказавшись в нынешнем году от создания с нами антигитлеровского блока, они сознательно развязали ему руки. Думали, что направят удар в нашу сторону.

Сталин сделал паузу, подошел к столу, потянулся за трубкой.

— Но из этой затеи, — заговорил он еще тише, отчего каждое слово врезалось в память, — ничего не выйдет. Им придется самим расплачиваться за свою близорукость. Гитлер — не дурак. Он сначала соберет то, что плохо лежит. И что слабее. Они это скоро поймут. Но будет поздно.

Хозяин произнес это без злорадства, с абсолютной уверенностью. Как констатацию факта. Вождь не строил догадок. Он видел логику событий, глубже и яснее всех присутствующих, включая и меня, знающего будущее.

Негромкий, слегка хрипловатый голос. Конкретность суждений, где не было места лишним словам. Глубина, которая пронизывала любой вопрос — от тактики японских танковых соединений до глобальной стратегии европейских правящих кабинетов.

И внимание… Да, внимание. Когда я докладывал, Сталин не перебивал, не смотрел в бумаги. Он слушал. Впитывал. Его прищуренные глаза были направлены на меня с такой концентрацией, что казалось, он видит не только мои слова, но и мысли за ними.

В народе, в армейской среде, даже среди высшего комсостава ходили шепотом леденящие душу истории. О страшной подозрительности. О безжалостных чистках. О ночных арестах. О немилости, которая падала, как гильотина, на вчерашних героев.

Сидя в салоне мягко покачивающейся на рессорах «эмки», глядя на огонек папиросы, я чувствовал когнитивный диссонанс. Человек, с которым я только что говорил, производил впечатление железной, но рациональной силы.

Силы, которая, пусть и жестокими методами, ведет страну к единственно достижимой в этом безумном мире цели — выживанию. И этому человеку я теперь должен был следовать безоговорочно. Ему и системе, которую он олицетворял.

И все же, где-то в самом основании души, под грузом впечатлений от сегодняшней встречи, шевелился холодный, неумолимый червь сомнения. А что, если молва — не ложь? Что если эта рациональность, это внимание, эта глубина — лишь одна сторона монеты?

Другая сторона которой — леденящий, безличный ужас, способный в любой момент обрушиться на того, кто окажется не на своем месте, скажет не то слово, или просто перестанет быть полезным?

Москва погружалась в предпраздничную суету. Впереди был Киев, округ, гигантская работа. И тихая, неотступная мысль о том, что я вступил в игру с самым опасным партнером. С тем, чью истинную сущность, возможно, не знал никто.

И от того, насколько правильно я буду играть, зависело теперь не только выполнение моих замыслов, но и сама возможность их осуществить. А для этого мне нужно просто остаться в живых.

31 декабря 1939 года. Москва, временная квартира

Снег за окном валил густо, бело, по-новогоднему. Вот только в душе у меня был не праздник, а тревожное ожидание — затишье между двумя войнами. Одна, с Японией, формально завершена, но не окончательно.