Другая, с финнами, даже формально еще не закончена — на Карельском перешейке стоит зыбкое перемирие, и каждый день приходят сводки о новых стычках. Третья, самая большая, надвигается из Европы, и ее предчувствие куда страшнее канонады.

Тем временем семейство мое готовилось к встрече Нового года. Трофимов раздобыл елку — маленькую, как решили Александра Диевна и девочки. Незачем ставить большую, ведь мы завтра уезжаем.

Однако даже она, колючая и одновременно пушистая, вносила в казенное жилье новогоднее настроение. Украшений не хватило, повесили то, что было. Несколько стеклянных шаров, самодельную гирлянду из фольги, верхушку в виде красной звезды.

Девочки, Эра и Элла, были уже в кроватях в соседней комнате, но не спали. Был слышен их сдавленный шепот — обсуждали, придет ли Дед Мороз. Их голоса, чистые и невинные, радовали мою задубелую на фронте душу.

Александра Диевна накрыла на стол в крохотной столовой. Лицо у нее было сосредоточенное, руки двигались быстро, привычно. Видать, жизнь жены командира научила ее обустраивать быт на ходу, из ничего.

Бутылка с шампанским, селедка под шубой, холодец, пирог с капустой. В центре — тарелка с мандаринами, трофеями с юга, чудом доставшимися. Они лежат, как маленькие оранжевые солнца, яркое пятно в этой суровой московской зиме.

Наблюдая за супругой, я вижу не ее, не елку, не снег за окном, а карту Карельского перешейка с синими пометками финских укреплений. И другую карту — Европы, где синими стрелами уже обозначены направления возможных ударов вермахта.

От Выборга я мысленно перешел на Брест, с укрепрайонов линии Маннергейма на недостроенные УРы новой границы. Нововведения, которые пролезают со скрипом и часто по объективным причинам. Время. Его катастрофически не хватает.

— Георгий, — мягко окликнула меня Александра Диевна, но в нем голос слышится укор. — Ты с нами или опять на передовой?

Я встряхнул головой, отгоняя не нужные в праздничный день мысли.

— Здесь, с вами. Уже.

— Мама, папа! Можно нам выйти? — из-за двери доносится тоненький голос Эллы.

— Давайте, выходите, — разрешает Шура.

Девочки вбежали в пижамках, глаза у них горели. Сели за стол, с удовольствием разглядывая мандарины. Несколько минут мы ели почти молча. Александра попыталась расспросить о фронтовом быте, о Ленинграде, но мои ответы были коротки, отрывисты.

Мысли мои были там, за сотни километров, где сейчас, в эту самую новогоднюю ночь, красноармейцы сидели в промерзших окопах, курили и принимали фронтовые сто грамм. Ждали нового приказа на штурм. Впрочем. И там встречают Новый год.

Из радиоприемника доносилась веселая музыка. Праздник катился по стране. В газетах напечатано поздравление от товарища Сталина, ЦК и Политбюро. Я налил себе и жене шампанского, девочкам — сладкий морс. Стрелки часов приближались к XII. Поднял бокал.

— За вас, родные, за товарища Сталина, за наступающий год. Чтобы он был спокойнее уходящего.

Выпили. Началась раздача подарков. От Александры — книжки для девочек, теплые шерстяные носки для меня. Я же привез им из Ленинграда — старшей финскую шапочку, а младшей и шапочку и варежки. А жене — духи «Красная Москва».

Позже, когда девочки, наконец, заснули, утомленные впечатлениями, а мы с Александрой остались одни на кухне с недопитой бутылкой, она спросила тихо:

— Страшно там было?

Я понял, что она спрашивает не о том страхе, который испытывает любой нормальный человек, когда в него стреляют. Она спрашивала о другом страхе. О том, что сидит глубоко внутри каждого, кому есть кого терять.

— Нет, — ответил я. И это было правдой. За себя я не боялся. Была холодная концентрация, расчет, ответственность. — Хотя временами — тяжеловато.

Она молча кивнула, налила нам еще шампанского. Накрыла рукой мою, шершавую, со следами мелких ран и обморожений. Это простое, человеческое прикосновение здесь, в тепле, казалось чем-то нереальным.

За окном начали бить куранты, отсчитывая последние секунды старого года. 1939-й — первый год Второй Мировой войны — уходил. Миллионы людей верили сейчас, что следующий год будет лучше.

И это правильно, потому что наступающий 1940-й не чета 1941-му, который оборвет жизни многих из них. Александра, подошла сзади, обняла меня, прижавшись щекой к спине. Сказала тихо:

— Не печалься. Настал Новый год. Все наладится.

Я не ответил. Просто смотрел в темноту, зная, что не наладится, что самое страшное — впереди. И что эта тихая, хрупкая жизнь за моей спиной — вот это тепло, запах волос жены, сонное дыхание дочерей за стеной — это и есть то, что я должен защитить.

Ценой чего угодно. Даже той, которую сам еще до конца не осознаю. Куранты отзвенели. Наступил 1940-й год. Тишина за окном стала еще глубже, еще зловещее. Я отвернулся от стекла.

— Ложись спать, Шура. Завтра рано вставать. Собираться в дорогу.

— А ты?

— Я тоже. Сейчас только…

Договорить я не успел. В дверь позвонили. Резко требовательно. Я успокоительно похлопал Шуру по плечу и пошел открывать. Повернул ключ в замке. Распахнул створку в двери. Военный в кожаном пальто, сдернул с руку крагу. Осведомился:

— Жуков, Георгий Константинович?

— Да, я комкор Жуков. В чем дело?

— Вам придется проехать со мной.

— В чем дело?

Вместо ответа он предъявил удостоверение. Твердую, темно-красную книжицу с золотыми тиснеными буквами. Это был человек из Особого отдела ГУГБ НКВД. Судя по знакам различия в петлицах — в чине капитана.

— Вам придется проехать со мной, — повторил он.

Он не смотрел мне в лицо, его взгляд была направлен вглубь квартиры, будто фиксируя обстановку для будущего обыска. Все внутри меня сжалось тугой, стальной пружиной. Мысли метались с бешеной скоростью.

В чем причина? Финская кампания? Интриги Маленкова? Или… Зворыкин? Канал снабжения из-за океана провалился? Или то, о чем предупреждал Грибник — внутренняя чистка, которая добралась и до меня, несмотря на успехи?

— По какому вопросу? — спросил я, не отступая от порога.

Давить авторитетом на этого человека было бесполезно, но можно было потянуть время, чтобы понять, в чем заключается мой прокол.

— Вопросы зададите на месте, — последовал ответ. — Одевайтесь. Машина ждет.

Я повернулся. Александра Диевна стояла в дверях комнаты, белая как полотно, прижимая к себе девочек, которые испуганно жались к ней, не понимая, но чувствуя, что происходит что-то страшное. Их глаза были полны немого вопроса.

— Шура, все в порядке, — сказал я, и мой голос прозвучал на удивление спокойно. — Вызов по службе. Скоро вернусь.

Это могло оказаться правдой, хотя из таких «служебных» отлучек часто не возвращались. Если бы это был арест, капитан был бы не один. Он бы предъявил постановление. Сопровождающие его чекисты начали бы обыск.

Впрочем, арестовать меня могли и после предварительной беседы, а обыск начать позже, и без моего присутствия. Так что ничего еще не кончилось и расслабляться пока было рано. Да я и не расслаблялся с той минуты, когда осознал, что и в самом деле стал Жуковым.

Я натянул шинель поверх домашней гимнастерки, сунул в карман коробку «Казбека» и коробок спичек. Не забыл свой армейский планшет с карандашами — привычка. Сотрудник ГУГБ наблюдал за каждым моим движением терпеливо, но и не поощряя промедление.

— Папа… — робко окликнула меня Эра.

— Ложитесь спать, — бросил я через плечо, уже выходя в подъезд.

Лифт молча спустился вниз. В подъезде, у черного, тускло поблескивающего «Бьюика» с затемненными стеклами, ждали еще двое. Без слов открыли заднюю дверь. Я сел. По бокам от меня устроились сопровождающие. Капитан сел впереди. Машина тронулась плавно.

Новогодняя Москва проплывала за стеклами. В окнах домов горел свет. Люди продолжали праздновать. Куда меня везут? На Лубянку? В Лефортово? Или на какую-нибудь конспиративную квартиру для «беседы»? Сопровождающие молчали.

В машине пахло кожей, табаком и ружейной смазкой. В голове вертелись кадры из перестроечных фильмов — допрос в мрачном застенке, мат-перемат, мордобой. Нет, хрен вам на рыло. Я терпеть не стану.