В комнате повисла тяжелая, звенящая тишина. Ветров замер, уставившись на «Егорова». Тот не дрогнул, но в его безразличном взгляде промелькнула тень — не страха, а холодного, почти что профессионального интереса, как у хирурга, столкнувшегося с неожиданным осложнением.

— Это серьезное обвинение, товарищ, — наконец сказал «Егоров». — Бездоказательное.

— О, доказательства найдутся, — мягко ответил Грибник. — Мы начнем не с ваших советских мифических «покровителей». Мы начнем с самого начала. С вашего детства. С каждой школы, каждого дома, где вы жили. Мы поднимем архивы, опросим соседей, если они, конечно, живы, в чем я не уверен. Мы будем копать медленно и методично. Не для трибунала. Для себя самих. Чтобы понять, кто вы. И если окажется, что под этой идеальной советской легендой — пустота, или, что хуже, чужая биография… тогда, гражданин как вас там, разговор у нас будет совсем другой. Не о ведомственных склоках. О шпионаже. Со всеми вытекающими.

Он встал, отряхивая пепел с колен.

— Подумайте над этим. У вас есть время. До завтра.

Грибник и Ветров вышли в коридор, оставив «Егорова» под присмотром часового.

— Вы думаете, он и вправду… немец? — тихо спросил Ветров, когда дверь закрылась.

— Не знаю, — честно ответил Грибник. — Но он — не наш. Наш бы уже начал называть фамилии, кивать на кого-нибудь из вышестоящих, торговаться. Этот же… он охраняет не себя. Он охраняет легенду. А за легенду так держатся только те, для кого она — последний и главный барьер между жизнью и смертью. И между нами и его настоящими хозяевами. Капитан, усильте охрану. И чтоб никто к нему без моего личного разрешения не приходил. Даже — врачи. И на допросы его не вызывайте.

— Есть!

Грибник шел по мрачному коридору, и его не покидало чувство, что он только приоткрыл крышку над бездной. «Егоров» не был конечной целью, а лишь первым звеном. И если он из Абвера, то…

Тогда его миссия по слежке за Жуковым приобретала совсем иной, гораздо более любопытный смысл. Немцы видят в Жукове угрозу, а не просто одного из советских военачальников. Значит, их планы были куда масштабнее и дальновиднее, чем казалось.

Выборг, СЗФ

Шифровка из Москвы лежала в кармане, как раскаленный уголек. Поздравления, намек на награды и приказ — через три дня передать командование и прибыть в Москву, но война-то еще не закончилась.

Да, Выборг пал, финская оборона на перешейке рухнула, но стрельба еще слышна на севере, у Сортавалы. Финны отчаянно контратакуют, пытаясь отбить хоть что-то перед неизбежным миром, о котором они уже заговорили.

И бросать 7-ю армию сейчас, в момент наивысшего напряжения не хотелось бы. Я вышел из ратуши. Мороз крепчал. К черному, зимнему небу, поднимались столбы дыма — горели склады, содержимое которых финны не успели вывезти.

По улице шла колонна пленных — жалкие, замерзшие фигурки в истрепанной форме, под конвоем таких же усталых, но злых наших бойцов. Финики смотрели на меня пустыми глазами. Я усмехнулся.

«Передать командование через три дня». Это значило бросить людей, которые только что сделали невозможное, в момент, когда они больше всего нуждаются в твердой руке. Нет. Рано мне в Москву.

Я вернулся в зал ратуше, к столу со связью.

— Связист! Немедленно шифровка в Москву, лично начальнику Генштаба товарищу Шапошникову. Текст: «Докладываю. Выборг под нашим контролем, но на многих участках фронта продолжаются бои местного значения, противник предпринимает контратаки. Передача командования в текущей обстановке грозит дезорганизацией и неоправданными потерями. Прошу разрешения остаться на месте до полной стабилизации фронта и организации обороны на новых рубежах. Обязуюсь прибыть в Москву немедленно по завершении этих задач. Жуков».

Я подписал бланк и отдал его. Я снова шел наперекор приказу. Мой отказ мог быть расценен как неподчинение, как зазнайство победителя, но если все, что я знал о Шапошникове правда, то он поймет.

Ответ, доставленный связистом, настиг меня через два часа, когда я уже объезжал разбитые укрепления на восточной окраине города. Он был еще короче: «Ваша точка зрения принята. Оставайтесь на месте. Ориентировочный срок — одна неделя. Держите фронт. Ш.»

Неделя. Вполне может хватить, чтобы сделать победу необратимой. Нужно успеть главное — не дать финнам отыграть назад ни метра, превратить захваченный плацдарм в неприступную крепость на случай, если мирные переговоры так и не начнутся.

Война продолжалась даже без выстрелов. В госпитале пахло йодом, гноем и хлоркой. Санитары с носилками сновали между рядами раненых, порою уложенных прямо на солому в просторных хорошо еще хоть натопленных классах.

Я прошел вдоль ряда, останавливаясь у тех, кто был в сознании. Слова были не нужны. Достаточно было взгляда, крепкого рукопожатия и нескольких слов: «Благодарю за службу, боец. Держись».

В глазах у некоторых был запоздалый страх и боль. У других — тоска. У третьих — облегчение. Для них война закончилась. Кто-нибудь из них еще встретится с врагом. Как с новым — фрицами, так и со старым — теми же финнами.

В углу, на отдельной подстилке, лежал молоденький лейтенант, командир взвода из 123-й дивизии, вышедшей к Выборгу по льду. У него не было обеих ног ниже колена. Лицо восковое, но глаза ясные. Он узнал меня и попытался приподняться.

— Товарищ комкор… город… наш?

— Наш, лейтенант. Благодаря таким, как ты. Отдыхай сейчас.

— Отдыхать… — он горько усмехнулся, глядя на место, где были ноги. — Теперь отдохну…

Я не нашел, что ответить. Просто сжал его плечо и отошел. Цена. Вот она, настоящая цена нашего маневра. Из этого госпиталя многие не выйдут. А те, кто выйдут, пронесут эту войну в себе до конца своих дней, который может оказаться не за горами.

На выходе меня ждал начальник медслужбы корпуса, пожилой военврач первого ранга с трясущимися от усталости руками. Да, хирургические врачи и медсестры работали не покладая рук, пользуя и своих и чужих.

— Товарищ комкор, не хватает многого… Бинтов, антисептиков, обезболивающего, крови… Морозы, гангрена… Мы теряем тех, кого можно было спасти в нормальных условиях.

— Составьте список самого необходимого. Я запрошу по всем каналам — у армии, у флота, у тыловиков Ленинграда. Сегодня же. Если что-то будет саботироваться — докладывайте мне лично. Имена саботажников — в первую очередь.

— Спасибо, товарищ комкор…

— Не благодарите. Это мой долг.

Утром — объезд позиций. Не для показухи, а для проверки. Как окопались? Где минные поля? Связь работает? Холодно? Горячее питание доходит? Командиры, привыкшие к моим внезапным появлениям, уже не тушевались, а докладывали сухо, по делу.

Днем — штабная работа. Утверждение схем обороны, распределение трофейного вооружения финские «Суоми» и снайперские винтовки «Мосина» были отличным дополнением, отчеты о потерях и трофеях.

Цифры потерь я заставлял перепроверять трижды. Каждая боец должен быть учтен. Они заслужили это. Вечером — ругань по полевому телефону. Глотку приходилось драть почище, чем на передке.

Споры со службой тыла о выделении стройматериалов для блиндажей, о подвозе теплого обмундирования. Требования к командованию внутренних войск о жесткой зачистке оставшихся в городе финских диверсантов и снайперов.

Голос Мерецкова в трубке порой звучал холодно и отстраненно. Он уже писал отчет о победе, в котором, я не сомневался, моя роль будет приуменьшена, а его заслуги — раздуты. Меня это не волновало. Пусть пишет. Моя задача была здесь, на земле.

Именно в эти дни, среди рутинной, но важной работы, я получил подтверждение, что ставка на флот и острова была верна. С острова Сейскари, куда мы чудом перетащили гаубицы, наши артиллеристы несколько раз отбивали вражеские атаки.

Финны все-таки предпринимали попытки если не отбить Выборг — силенок не хватило бы — то хотя бы нагадить нам. Корректировщики с Лавенсаари обеспечили точную наводку орудий, бивших по финским тылам, так что их контратаки захлебывались, не успев начаться.