Связисты тянули провода. Тыловики раскладывали свои бумаги на огромном дубовом столе, который, наверное, предназначался для заседаний городского совета. Правильно. Армия осваивается на захваченном плацдарме.

Я подошел к окну. Отсюда был виден почти весь центр города. Дымящиеся руины, замерзший канал, остроконечные крыши. Выборг. Ключ к Финляндии, который мы русские штурмовали не впервые.

Он снова был в наших руках. Операция, начавшаяся прорывом у Суммы-Хотинен и закончившаяся марш-броском по льду Финского залива, была завершена. Тактический шедевр. Стратегическая победа.

Почему же на душе было пусто и тяжело? Дверь открылась, и в зал вошел делегат связи с полевой сумкой через плечо. Он что-то доложил простуженным голосом дежурному, и тот, встрепенувшись, подошел ко мне.

— Товарищ комкор, срочная шифровка из Москвы. Лично вам.

Я взял пакет. Вскрыл. Пробежал глазами.

«Комкору Жукову Г. К. Поздравляю с блестящим взятием Выборга. Ваши действия заслуживают высшей оценки. Ожидайте соответствующего поощрения. В связи с успешным завершением операции на Карельском перешейке, Ставкой принято решение о вашем новом назначении. В течение трех дней передайте командование корпусом и возвращайтесь в Москву для получения дальнейших указаний. Ш.»

Ш — значит Шапошников. И все же я понимал, что за этими строчками стояла воля куда более высокого начальства. Как минимум — Берии, который обеспечил мне тыл. И тех, кто, скрепя сердце, вынуждены были признать успех. А главное — самого Хозяина.

Новое назначение. В предыдущей версии истории, Жукову поручили командование одним из самых важных и самых больших Военных округов — Киевским особым. Там, где через полтора года начнется одна из самых тяжелых битв 1941.

Что ж. Я бы не стал возражать. Все-таки пробивать военно-технические новшества — не моя задача. Во всяком случае — не главная. Так что туда-то мне и надо. Там мой опыт будет нужнее всего. Там я смогу попытаться изменить самую страшную страницу истории.

И все-таки сначала — Москва. Будут торжества, награды, рукопожатия. И, куда деваться, кабинетные интриги, зависть и пристальные взгляды тех, для кого наша победа могла обернуться личным поражением.

Я сложил шифровку и сунул ее в карман. Повернулся к штабистам, которые смотрели на меня в ожидании, стоя навытяжку.

— Продолжайте работу, товарищи. Надо налаживать жизнь в городе.

Я снова посмотрел в окно ратуши, на башне которой алым лепестком полоскалось знамя Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Победа. Она пахла не лавровым венком, а гарью, кровью и ледяным ветром с Финского залива.

И она была куплена дорогой ценой. И не потому, что «нам досталось», а потому что жизнь каждого красноармейца, санитарки, вытаскивающей раненых из-под огня — стоит так дорого, что не оценить в цифрах.

В конце концов, это единственный платежный документ, который принимает в расчет будущее. И теперь, с этим документом в руках, я должен был идти дальше. К новым, еще более жестоким боям.

К сожалению, переломить ход истории, даже зная, что произойдет дальше, нельзя, не пролив ни капли крови. И каждый следующий мой шаг может стоить еще больше. И что за спиной, кроме врага, всегда будут стоять тени тех, кто ждет твоей ошибки.

— Трофимов! — крикнул я, выходя из зала. — Готовь машину.

— На аэродром, товарищ комкор?

— С чего ты взял?

— Да так… слухи…

— Отставить бабкины сплетни!

Изолятор временного содержания Особого отдела СЗФ, Ленинград

В комнате для допросов было накурено так, что не справлялась вентиляция. Следователю пришлось даже приоткрыть форточку, которая тут же уперлась в решетку, но все-таки морозный ленинградский воздух проникал внутрь.

Тот, кто по делу проходил, как человек, «выдающий себя за лейтенанта ВВ НКВД Егорова» с наслаждением вдыхал его. В камере ему такого удовольствия не полагалось. Там и форточки-то не было.

Теперь на нем была гимнастерка без знаков различия, лицо — бледное, но абсолютно спокойное. Не спокойствие фанатика или глупца, а холодная, выверенная выдержка профессионала, который знает цену риску и уже мысленно просчитал все варианты.

Напротив него сидел следователь особого отдела, капитан госбезопасности Ветров, и человек в штатском. А сбоку — «Грибник», отозванный из «командировки» до завершения дела. Грибник не задавал вопросов. Он курил, откинувшись на стуле, и наблюдал.

— Итак, гражданин, — Ветров постучал карандашом по папке. — Вы продолжаете настаивать, что действовали по заданию некоего «центра» внутри НКВД с целью сбора компромата на комкора Жукова?

— Да, — ответил «Егоров», ровным, без тени вызова или страха, голосом. — Я уже дал все показания. Контакты, явки. Ваши люди их уже, уверен, проверили и нашли пустые квартиры и «молчащие» телефоны. Потому что группа, которую я представляю, после провала моей миссии самораспустилась. Таков приказ.

— Очень удобно, — усмехнулся Ветров. — Призрачная контора, призрачные начальники. И вы — козел отпущения.

— Я — солдат, выполнявший приказ, который был невыполним в данных условиях, — поправил его «Егоров». — Комкор Жуков оказался… осторожнее, чем предполагалось. И его покровители — могущественнее.

Грибник выпустил струйку дыма. Говорил этот «Егоров» слишком гладко. И вместе с тем, слишком… по-советски. Типичная история о ведомственной грызне, о перестраховке, о сборе «характеристик» на выдвиженца.

Такие дела в архивах НКВД пылились пачками. И обычно на них ставили гриф «Прекратить за отсутствием состава преступления» и сдавали в архив. «Егорова» ждал бы трибунал, лагерь, откуда он вполне может уйти. Идеальная маскировка.

Вот только Грибника смущали мелочи. Та самая идеальная, без акцента, но какая-то обезличенная русская речь. Манера держать руки — ладони всегда на виду, пальцы чуть согнуты, как у человека, привыкшего к постоянной готовности.

И глаза. Слишком спокойный взгляд. Советский чекист в такой ситуации либо бушевал бы, ссылаясь на высоких покровителей, либо давил бы на жалость, валил все на тех, кто отдавал приказы. Этот же был как стерильный инструмент.

— Расскажите еще раз, — тихо сказал Грибник, впервые за все время обращаясь к арестованному, — о моменте вашего первого контакта с Вороновым. Как именно вы его вербовали?

«Егоров» повернул к нему голову. Их взгляды встретились.

— Я применил классическую схему вербовки. Он был уличен в хищениях, я предложил ему выбор, либо трибунал, либо сотрудничество с органами. Он выбрал сотрудничество.

— Какими словами? Дословно, насколько помните.

— Дословно — не помню. Кажется, я сказал: «Алексей Иванович, твоя судьба сейчас в твоих руках. Или ты становишься нашим помощником, или завтра твое дело пойдет по инстанциям. Выбирай».

— Странно, — Грибник притушил окурок. — А Воронов показал, что вербовали его вовсе не вы, а некто в штатском. Имя не подскажете?

На лице «Егорова» впервые дрогнула едва заметная мышца. Микроскопическая трещина в маске невозмутимости.

— Воронов был перепуган. Он мог запамятовать.

— Мог, — согласился Грибник. — А вы не запамятовали, в каком именно госпитале на Курсах младшего медперсонала проходили вашу легендированную практику в 1937 году?

— Я… плохо помню тот период. Было много госпиталей.

— Да, — кивнул Грибник. — И еще вопрос. Почему, когда возникла угроза провала, вы пошли на ликвидацию Воронова не сами, а через подставного человека? А вдруг он бы не стал стреляться?..

— Приказ был — разорвать цепь любой ценой и остаться в тени для продолжения работы. Личное устранение повышало шансы быть опознанным.

— Логично, — Грибник снова закурил. — Слишком логично. Как в учебнике. А в жизни, знаете ли, всегда есть доля импровизации, эмоций, страха. У вас — чистая, стерильная логика. Или как у очень хорошо подготовленного агента чужой разведки, который играет роль советского чекиста, выучив все правильные ответы.