Елена приблизилась к ней.

Она протянула руку и коснулась лица Айгуль.

Кожа была холодной, холоднее, чем комната, холоднее, чем льдинка, холоднее, чем смерть. Но под кожей, под холодом, текла кровь, текла жизнь, текла магия. Магия кочевницы, магия степей, магия, которая была отлична от магии Кремля, но которая была точно такой же по силе, по значению, по древности.

— Айгуль, — прошептала Елена. — Айгуль, слышишь ли ты меня?

Глаза Айгуль открылись медленно.

Они открылись медленно, как если бы они просыпались из сна, который длился столетия, как если бы время в ледяном сне текло по-другому, медленнее, глубже.

Они открылись, и в них горел свет, тот же свет, который горел в глазах Данилы, в глазах всех тех, кто верит в то, что третий путь возможен, что справедливость может существовать, что война не является неизбежной.

— Ты Елена, — прошептала Айгуль, её голос был голосом человека, который просыпается в чужом мире, в мире, где все враги, но один человек пришёл с помощью. — Ты Елена. Буран рассказал мне о тебе. Рассказал мне во снах. Сказал, что ты найдёшь третий путь. Сказал, что ты попытаешься спасти нас всех. От войны, от смерти, от этого холода.

Елена узнала в этих словах то же самое, что слышала от Данилы, то же самое, что слышала от домового, то же самое, что слышала от самого Скипетра.

Третий путь.

Это было не просто идеей. Это была судьба, которая уже начала рождаться, которая уже начинала становиться реальностью сквозь кровь и холод, сквозь смерть и перемены, через веру, которую верили люди, которые были готовы умереть ради неё.

— Слушай меня, — сказала Елена, и она села рядом с Айгуль, на ледяной пол подземелья, на месте, которое было ледяной комнатой, местом смерти и холода, но которое в этот момент стало местом встречи. — Слушай меня, потому что сейчас рассвет. Сейчас Данила идёт на казнь. Сейчас он стоит на площади Кремля и ждёт смерти. Сейчас Ксения готовится приказать отправить твоё тело обратно в степи в ледяной трубе, чтобы показать Хану, что Россия сильна, что она может убивать иноземцев без последствий.

Айгуль смотрела на неё, и её чёрные глаза были полны боли, полны страдания, но также полны понимания, понимания того, что смерть не является концом, если она может изменить мир.

— Но, — продолжала Елена, — если мы сможем трансформировать Скипетр, если мы сможем найти третий путь, то всё изменится. Смерть Данилы не будет необходима. Твоя жизнь не будет использована как инструмент. Смерть твоего брата не останется без справедливости. Может быть, будет справедливость для всех кочевников, которые были убиты. Может быть, будет мир между Россией и степями. Может быть, будет новый порядок, где обе стороны могут жить, не убивая друг друга.

Айгуль медленно встала.

Её движение было медленным, как движение восходящего солнца, неизбежным, древним, полным магии. Её тело, которое было замёрзшим, начинало оживать. Цвет возвращался в её щёки. Дыхание становилось глубже, полнее, живее.

— Тогда давай, — сказала она, и её голос был голосом кочевницы, голосом королевны, голосом той, кто не боится смерти, потому что смерть может быть путём к справедливости. — Давай найдём третий путь. Потому что я не пришла сюда умирать. Я пришла сюда потребовать справедливости. И если это справедливость, которая может спасти тех, кого люблю, то я буду сражаться за неё до конца. Даже если это конец света.

Елена протянула ей руку.

Айгуль взяла эту руку.

И когда их руки соединились, в подземелье произошло что-то странное, что-то магическое. Холод Башни вдруг смешался с теплом крови кочевницы. Лёд кремлёвский смешался с огнём степей. Магия русская смешалась с магией кочевника.

И из этого смешения родилось третье.

Третье, что не было ни льдом, ни огнём.

Третье, что было балансом.

В этот момент, в подземелье Кремля, на краю казни, в самой глубине холода, третий путь перестал быть идеей и стал реальностью.

На площади Кремля восходило солнце.

Данила стоял перед палачом.

Но в этот момент, когда солнце касалось первого здания города, когда палач готов был поднять топор, произошло землетрясение.

Не настоящее землетрясение. Магическое. Землетрясение магии, которая пробивалась сквозь холод Кремля, которая пробивалась сквозь лёд, который держал Скипетр, которая пробивалась сквозь цепи.

Земля дрожала.

И на площади Кремля люди начали кричать.

Буран вёл её по тайным ходам Кремля.

Подземелья были старше самого Кремля, старше самой Москвы, старше той России, которую знала Ксения. Это были проходы, которые когда-то ходили волхвы, проходы, в которых жили боги, проходы, которые помнили времена, когда магия текла открыто, без цепей, без холода, без ледяного контроля, который давил сквозь столетия.

Стены здесь светились собственным светом.

Не огнём. Не электричеством. А памятью. Памятью о тысячах шагов, которые ходили люди сквозь эти ходы, памятью о крови, которая пролилась на этих камнях, памятью о магии, которая все ещё текла под землёй, как подземная река, как живая кровь земли, как пульс, который никогда не прекратится.

Буран летел впереди, его чёрные крылья касались стен пещер, оставляя следы света на камне. Каждый раз, когда его крыло касалось камня, стена вспыхивала, как если бы лёд помнил солнечный свет, помнил те времена, когда здесь было тепло.

Домовой шёл рядом с Еленой, его прозрачное тело проходило сквозь камень, как если бы он был частью подземелья, как если бы земля была его телом, как если бы он был не живым существом, а просто сознанием Кремля, ходящим в телесной форме.

— Здесь, — прошептал домовой.

Они остановились перед двумя дверями.

Двумя ледяными дверями, вырезанными из кристаллов, которые светили холодным синим светом. Одна дверь была слева — это была камера Елены, камера Башни Молчания, камера, из которой она только что вышла через то пространство, которое не было пространством, которое было просто падением. Вторая дверь была справа — камера, полная ещё большего холода, ещё больших льдов, место, где находилась Айгуль, где была заключена кочевница, которая пришла с миром и получила плен.

Две двери. Две камеры. Два узника одного государства. Два узника холода.

Домовой коснулся льдистой двери справа.

Дверь растворилась, как если бы она была сделана не из льда, а из тумана, который можно развеять ветром. Лёд, казавшийся твёрдым, как железо, оказался мягким, податливым, потому что он знал домового, знал его власть, знал, что он был старше любого льда, любого холода.

Елена и Буран вошли.

Камера была меньше, чем комната Елены.

Здесь было только необходимое: кровать, стол с водой, ничего больше. Ничего, что могло бы напомнить о жизни, о свободе, о степях. И везде, везде был холод. Холод, который был почти живым, холод, который дышал, холод, который охранял, холод, который медленно, по часам, по дням, замораживал жизнь, превращая её в льдистое подобие существования.

На кровати лежала Айгуль.

Молодая женщина, с длинными чёрными волосами, заплетёнными в косу, с лицом, которое было нежным и твёрдым одновременно. Лицо кочевницы, лицо, которое видело всю красоту и весь ужас мира, лицо, которое потеряло брата и пришло просить справедливости. Лицо, которое не должно было быть здесь, в этом подземелье, в этом плену, замёрзшее в вечность холода, в состояние, где время течёт иначе, где минуты становятся часами, где часы становятся жизнями.

Её одежда была кочевнической: кожаный кафтан, отделанный мехом, украшенный древними символами, символами степи, символами степной волчицы, символами солнца, которое светит в безветренных пустынях.

Когда Елена вошла, Айгуль медленно подняла голову.

Её чёрные глаза встретились с глазами Елены, и в этот момент произошло что-то магическое, что-то важное. Холод в комнате вдруг осознал присутствие чужой магии, магии, которая не была холодом Кремля, магии, которая была огнём степей, магией земли, которая вспыхивает от удара о кремень.