Домовой исчез в снежной пыли.

Елена Ветрова вошла в Москву не как спасительница, не как наследница трона, но как та, кто поняла, что истинная сила — не в том, чтобы управлять льдом, а в том, чтобы слушать его, чувствовать его, и находить путь, где он может жить не в изоляции, а в гармонии.

Она посмотрела на Данилу, и в его глазах увидела то же понимание, что и в своих. Они шли не к трону, не к власти, но к истине. И эта истина, которую они искали, была не в разрушении, а в восстановлении баланса.

Елена сделала первый шаг. Второй. Третий. И каждый следующий шаг приближал ее к тому, что она искала с самого начала. Не к трону. К пониманию.

А в рюкзаке, среди свитков и артефактов, теперь лежал и синий кристалл — немой свидетель надвигающейся бури, напоминание о том, что время, отмеренное на исцеление, не вечно.

Тишина, в которую они шагнули, оказалась обманчивой. Она не была отсутствием звука. Это была тишина-гул, тишина-напряжение, словно гигантская раковина, приложенная к уху, в которой шумит не океан, а замерзшая кровь. Воздух, густой и неподвижный, пах не просто старым льдом, а чем-то давно забытым — пылью библиотек, увядшими цветами, воском потухших свечей и слабым, едва уловимым запахом гнили, припрятанным под слоем вечной мерзлоты.

Елена стояла, не в силах сделать еще один шаг. Ее ледяная рука, которая за стеной утихла, теперь снова заныла, но это была не резкая боль, а глухая, ноющая, будто в самой кости вибрировала струна, настроенная на страдание всего города.

— Слышишь? — прошептала она, и ее слова не растворились в воздухе, а повисли перед ней, словно вырезанные из инея.

Данила кивнул, его лицо было бледным. Он слышал. Это был шепот. Не один голос, а тысячи, миллионы, слившиеся в единый, едва различимый хор. Он исходил отовсюду — из трещин в брусчатке, покрытой прозрачным настом, из окон домов-призраков, из самих стен, сложенных из пористого, дышащего льда.

«Она пришла… она пришла… она пришла…»

Шепот был лишен эмоций. В нем не было ни радости, ни страха, ни надежды. Это была констатация. Констатация факта, который давно ожидался, но не принес облегчения.

Они ступили на мост, перекинутый через замерзшую реку, которую Данила с трудом узнал как Москву-реку. Лед под ногами был не просто гладким — он был прозрачным, как стекло, и сквозь него виднелись темные, неподвижные силуэты затонувших лодок, обросшие ледяными кораллами. Но самое жуткое началось, когда они достигли середины пролета. Шепот стал отчетливее, он исходил теперь из-под их ног, из самой толщи льда.

«Останься… стань одной из нас… здесь нет боли… здесь нет выбора… только покой… вечный покой…»

Это был уже не безличный хор, а персональное обращение. Шепот цеплялся за их собственные, самые потаенные мысли и страхи. Елена услышала в нем голос Марии: «Ты не справишься, дитя. Ляг, отдохни. Зачем бороться?» Данила услышал шепот своих бывших товарищей-морозников: «Ты предатель, Данила. Вернись в строй. Замри, как мы. Это твоя судьба».

Елена ощутила, как ее разум затягивает в сладкий, безмятежный омут. Так легко было бы поддаться, перестать бороться. Она замедлила шаг.

— Нет, — резко сказал Данила, хватая ее за локоть. Его рука дрожала. — Это ложь. Они высасывают не только жизнь, но и волю. Не слушай.

Она встрепенулась, встряхнула головой. Шепот отступил, снова став безличным фоном. Это было первое, самое простое испытание, и они едва его прошли. Оно показало, что опасность здесь не физическая, а духовная.

Они стояли на широком проспекте, уходящем вглубь города. По обеим сторонам высились здания старой, еще допотопной архитектуры, но теперь они были преображены льдом. Лед не просто покрывал их — он врастал в камень, изменял его, прорастал фасадами фантастическими барельефами, создавал ледяные галереи и балконы, с которых свисали гирлянды сосулек, похожих на хрустальные органы. И каждый из этих «органов» издавал свой звук — тонкий, высокий, почти музыкальный.

Фонари поют старинные песни. Они стояли вдоль проспекта, высокие, чугунные, но их стеклянные плафоны были заполнены не светом, а клубящимся синим сиянием, похожим на северное. И это сияние пело. Мелодии были старыми, до боли знакомыми — то ли колыбельные, то ли похоронные плачи. Елена узнавала обрывки мотивов, которые напевал домовой, которые слышала в Вологде от Арины. Это была музыка самой земли, но искаженная, пропущенная сквозь ледяную призму скорби. Песня фонарей не веселила душу, а вгоняла в глубокую, бездонную тоску. Она была памятью, которая не согревала, а жгла изнутри ледяным огнем.

Деревья кланяются. Они были не настоящими, а вырезанными из того же вечного льда, что и стена. Ледяные дубы, березы, сосны стояли по краям проспекта, их ветви, усыпанные хрустальными листьями, мягко покачивались, издавая тихий, похожий на бряцание стекляшек перезвон. Когда Елена и Данила пошли вперед, ветви склонились ниже, образуя над их головами мерцающий тоннель. Это был не поклон подданных перед правительницей. Это был поклон рабов, приветствующих нового надсмотрщика, или поклон умирающих, видящих последнего посетителя.

— Они… живые? — тихо спросил Данила, глядя на ледяную листву.

— Все здесь живое, — так же тихо ответила Елена. — И все здесь болеет.

Город стонет, как больной. Шепот «она пришла» постепенно сменился другим, более тихим, более пронзительным фоном. Это был стон. Глухой, протяжный, идущий из-под земли. Он вибрировал в ледяной брусчатке под ногами, отдавался в костях. Иногда казалось, что это шум ветра в бесчисленных ледяных иглах города, но ветра не было. Воздух стоял неподвижно, холодный и тяжелый, как свинец. Этот стон был дыханием Москвы. И в этом дыхании не было жизни — лишь агония, растянутая на десятилетия. Город был похож на раненого зверя, который забился в нору и медленно умирает, не в силах даже крикнуть.

Из рюкзака послышался шорох, и на плечо Елены выбрался домовой. Его мохнатая мордочка была сморщена от печали, а в маленьких глазках стояли слезы, которые тут же замерзали, превращаясь в крошечные бриллианты инея.

— Слышишь, дитя? — его голосок был едва слышен над похоронным пением фонарей. — Это не песня власти. Это предсмертный хрип. Город болен. Скипетр, что должен был питать его, беречь, как сердце, высасывает из него жизнь. Он не поддерживает баланс, он пожирает его, чтобы продлить свою агонию. Трон не правит, дитя. Трон умирает, и тянет за собой все в могилу.

Елена ощутила леденящий холод в самой глубине души. Она смотрела на эту невероятную, устрашающую красоту и понимала: это не величие. Это гробница. Самый роскошный саркофаг в мире.

Они свернули в узкий переулок, надеясь найти укрытие от давящей открытости проспекта. Здесь, у глухой стены, покрытой сложным ледяным узором, сидел старик. В отличие от других, его глаза не были пусты. В них тлела искра осознания, смешанная с невыразимой мукой. Он что-то чертил обломком сосульки на стене — бессвязные линии и цифры.

Увидев их, он замер, и его рука дрогнула.

— Вы… не из снов? — его голос был хриплым, ржавым, словно не использовался годами. — Вы настоящие?

— Мы настоящие, — осторожно сказала Елена, приседая перед ним. — Что с тобой? Что здесь происходит?

— Имя… мое имя… — он попытался вспомнить, и на его лице отразилось страшное напряжение. — Не могу… он забирает имена. Сначала имена… потом лица… потом… — он вдруг схватился за голову. — Больно! Вспоминать больно! Он не любит, когда мы вспоминаем!

— Кто «он»? Скипетр?

— Не имя… не произноси имя! — старик затрясся. — Оно везде слышит. Оно в фонарях, в камнях, в нашем дыхании… Оно боится тебя, девочка. Боится, что ты вспомнишь то, что все забыли. Что зима не должна быть вечной. Что лед… что лед должен таять.

Из переулка на проспект медленно вышла одна из сомнамбул — женщина с пустым взглядом. Она остановилась и уставилась на старика. Медленно, очень медленно, она подняла руку и указала на него.