Ксения посмотрела на Елену прямо в глаза. И в её взгляде не было злобы. Было что-то другое — признание, которое стоило ей очень больших сил.

— Ты веришь, что можно освободить Россию без крови? — спросила она. Вопрос был задан не как риторический, а как подлинное, мучившее её многие годы сомнение.

Елена молчала. Потому что ответа не было. Она знала, что любое освобождение стоит крови. Но не знала, чья кровь будет благодарна небес. Чья жертва окупит цену.

Ксения медленно кивнула.

— Я тоже не верю, — сказала она, и в этих словах прозвучала такая горечь, такое разочарование жизнью, что казалось, весь лёд вокруг них задрожал в сочувствии. — Но пытаюсь. Каждый день, когда я просыпаюсь и чувствую, как лёд разъедает моё сердце, я пытаюсь. Потому что есть разница между свободой, купленной кровью, и рабством, окрашенным кровью. Первое — имеет смысл. Второе — просто смерть, растянутая на вечность. И я не хочу, чтобы Россия стала второй версией.

Ксения указала на две охранницы у дверей — они стояли, будто замороженные, но в их глазах всё ещё горели огоньки жизни.

— Заточите её, — приказала она. — Пока не пойму, что с ней делать. Может, она — спасение. Может, она — конец. Может, она — просто ошибка истории, которую я должна исправить. Но решу я.

Данила рванулся вперёд, попытался перехватить Ксению. Охранницы среагировали мгновенно. Его бросили на лёд, руки скрутили позади спины. Его молчание было страшнее любого крика. Это был крик немого человека, который кричит душой, всем телом, отчаянием, которое не находит выхода в звуке.

— Не трогайте его! — воскликнула Елена, и её голос был таким громким, что по залу пробежала волна холода.

Ксения на секунду остановилась. Посмотрела на Елену, потом на Данилу. Что-то прошло по её лицу — узнавание, жалость, или, может быть, просто воспоминание о собственной боли. О тех, кого она любила и потеряла во имя трона.

— Его не тронут, — сказала она тихо, и в её голосе было что-то, похожее на жалость. — Это мой закон. Заложник жив, пока заложница жива. Но если ты попытаешься бежать, если ты предашь нас, если ты попытаешься вернуть огню его права — тогда он будет первым, кого я возьму в заложники. Это честно? Это справедливо? Нет. Но это закон Скипетра. И я не вправе его менять.

Охранницы подняли Елену. Её вели по коридору, мимо фресок предков, мимо ледяных статуй неудачников и предателей, мимо исторического ужаса, выстроенного в стену времени.

И вдруг, когда они прошли мимо одной из фресок, Елена увидела своё имя, выбитое льдом:

«Елена Ветрова. Портал. Конец или начало?»

За ней, в тронном зале, образ Императрицы слабел. Ксения встала у окна, смотря вниз на свой мёртвый город, и прошептала что-то, что никто, кроме стен, не услышал:

— Пожалуйста, будь тем, кем я не смогла быть. Будь вольной. Будь тем, кто прерывает цепь.

Корона осталась лежать на ледяном полу, неоправданная и отверженная, ждя нового владельца, который никогда не придёт.

Место: Кремль, коридоры

Время: Вечер

Его крик о неверии во время разлуки сделался шрамом, который Елена носила, словно невидимый кровавый шов, прошитый через все сердце. «Не верь трону! Но не разрушай его!» — последние слова, что вырвались из горла Данилы, прежде чем стражи ледяной мощью разорвали их единство, как волк разрывает тонкую льняную нить, на которой держится вся жизнь обреченного животного.

Руки в латаных перчатках, холодных, как гробница, схватили её с обеих сторон. Не грубо, но с чугунной неумолимостью. Елена попыталась вырваться инстинктивно, животно, без расчета — вся кровь взлетела ей в голову, пульсируя в висках болезненным ритмом. Под её подошвами скользкий мрамор, что покрывал полы Кремля, будто нарочно изъеденный морозом, плохо слушался ног. Её маленький амулет Сварога — кусочек древней резьбы, что бабушка дала ей перед смертью, вывалился из кармана и упал на холодный пол с тонким, пронзительным звоном. Звуком разбитого сердца. Звуком дверей, что с грохотом закрываются перед спасением.

Она потянулась за амулетом, согнув спину, выворачивая запястья в узких перчатках стражи. На миг рука была близко-близко, её пальцы почти коснулись золотистого, блестящего от инея дерева. Но стражи не хотели останавливаться. Они вело её дальше, вглубь, в те лабиринты Кремля, где даже звуки становились чужими и враждебными. Амулет остался лежать позади, одиноко, как брошенный ребёнок.

Позади неё — уже совсем другие звуки. Звуки, что разрывали душу на куски. Данилу вели в противоположную сторону, как раз в противоположную, так, как будто творец этого дворца специально задумал залы так, чтобы они расходились, как расходятся две дороги в лесу, и никогда больше не пересекались. Она слышала его — его голос становился всё выше, все более отчаянным, как голос раненого животного, которое еще пытается звать, но знает, что помощь не придёт. Его босые ноги скользили по ледяному полу, издавая липкие, странные звуки — плоть, скользящая по льду, это был звук самого отчаяния, кристаллизованного в физическую реальность.

«Мария! Не забудь! Мария!» — повторял он снова и снова, голос его эхом отскакивал от стен, от потолков, от самих льдистых граней Кремля, словно дворец заставлял его слова отскакивать назад, к нему самому, в ещё большей муке отрицания. С каждым повтором голос становился тоньше, выше, отчаяннее. Словно его забирали не стражи, а какой-то невидимый тиран, который высасывал из него веру, надежду, саму суть жизни.

Мария.

Имя, выкрикиваемое в темноту.

Имя её прапрабабки, той, что в 1943-м году решила, что магия, заключённая в одного человека, становится проклятием, а не благословением. Той, что в последний раз видела солнце на берегу Байкала и больше уже никогда не вернулась домой. Имя, что жило в крови рода, в костях, в самом дыхании, которое они вдыхали, становясь Ветровыми.

Елена слышала это имя, отскакивающее от стен, отскакивающее от ледяных люстр, что украшали потолки коридоров, и это имя буквально разрывало её грудь изнутри. Потому что она вспомнила: когда они были в той избе, когда Данила рассказал ей о Заречье, он произнес это имя — Мария — с таким болезненным знанием, с такой горечью, что она поняла: это не просто историческое имя. Это был якорь. Якорь его памяти, его пути, его собственного выбора. Мария была символом невозможности, символом того, что даже Ветровы, даже те, кто знает истину, не могут избежать раскола между желанием спасать и желанием просто остановить боль.

И именно это имя кричал теперь Данила, когда его уводили прочь.

За окном — внезапный порыв ветра. Не естественный ветер, что просачивается сквозь щели старых дворцов. Живой, чёрный ветер, несущийся через город, повизгивая, как раненое животное.

Буран.

Елена узнала его мгновенно, узнала по самой вибрации воздуха, по тому, как колеблется свет ледяных люстр, по тому, как стражи, слышащие его, вдруг замирают в волнении, словно услышали зов врага или, может быть, зов бога.

Оконное стекло в одном из коридоров взорвалось — не от взрывной волны, а от того, что Буран пробивал его собственной магией. Сквозь осколки, блестящие в полусвете, вмел чёрный силуэт духа. Его крылья были громадные, чёрные, как угольная пыль, как грозовая туча, как крыло ворона, летящего над полем, где совсем недавно лежали убитые. Буран был гневен. Его крик — это не был голос живого существа, это был звук самой стихии, выражающей своё неповиновение законам льда и неподвижности.

«Ветрова! Я здесь! Я не оставляю!» — кричал он, летая вдоль коридоров, примерно так, как летит заточённая птица вдоль стен клетки, вмещая отчаяние и ярость в каждый взмах крыла.

Стражи замерли. На их лицах, обожжённых магией льда, исчезли маски равнодушия. Там появился страх. Чистый, первобытный, липкий страх. Потому что духов не должно быть здесь, в сердце Кремля, защищённого обряды, магией, соглашениями с древнейшей ночью. Духи принадлежали лесам, полям, рекам — не дворцам, не престолам, не местам, где цепи нескончаемого порядка душили всякую самовольность.