— Смотри, — прошептала Мария. — Видишь эти цепи? Они сделаны из света и тьмы. Из огня и льда. Из двух магий, которые никогда не должны были встретиться, но встретились. Ты знаешь почему? Потому что в начале времён, когда Род создавал мир, он создал его парадоксом. Противоположности, которые должны быть едины, но не могут быть слиты. Солнце и луна. День и ночь. Жизнь и смерть. И Россия — она такая же. Она рождена парадоксом.

Мария протянула руку и коснулась одного из звеньев цепи — звена света. Цепь ожила, переливаясь, как живое существо, которого щекочут.

— Вот почему Скипетр не может быть ни полностью освобождён, ни полностью порабощён, — продолжала Мария. — Он — точка равновесия. И он требует от того, кто его коснётся, не смерти врага, а примирения врагов. Примирения льда и огня. Примирения царя и его народа. Примирения воли и покорности.

Позади Елены раздался звук.

Шаги. Тяжёлые, твёрдые, неумолимые.

— Данила, — выдохнула она, не оборачиваясь.

Он стоял у входа в камеру, его ледяная броня сверкала в синем свете Скипетра, как кожа древнего дракона. Раны его были заживающими, но не исцеленными — боль была видна в каждом его движении, в том, как он держал правое плечо чуть ниже, как дышал прерывисто, словно каждый вдох был желанием мышц, которые ещё не восстановились.

Но глаза его горели. Горели решимостью.

— Ты не должен был сюда приходить, — сказала Елена.

— Я должен, — ответил он, голос его был низким, но слышен по всей огромной камере, словно камень сам начал говорить. — Потому что третий путь — это не то, что ты должна выбрать одна. И потому что я уже давно знаю, какой цены это стоит.

Данила вошёл в камеру полностью. Его шаги раздавались в полном молчании, как если бы он ступал по дну древнего, высохшего озера. С каждым его шагом температура в камере падала ещё ниже. Морозные кристаллы начали расцветать на стенах, словно растение, распускающееся в обратном времени.

Мария смотрела на него с выражением, которое Елена не могла расшифровать. Была ли это признательность? Страх? Что-то третье, то, что не имело имени в живых языках?

— Что ты предлагаешь? — спросил Данила Марию, обращаясь к призраку, как если бы она была живым человеком, достойным уважения.

— Я не предлагаю ничего, — ответила Мария. — Я только показываю. Видишь эти цепи? Они поют, если слушать очень внимательно. Их песня — это песня двух голосов, никогда не поющих в унисон, но создающих гармонию. Это магия Рода, которая старше, чем боги, которым молятся люди. Это магия, которая не сотворила мир, а договорилась с миром, что они будут существовать вместе.

Мария протянула обе руки к цепям. И там, где её прозрачные, ледяные пальцы встретились с противоречащей себе магией, произошло то, что изменило всё.

Цепь не лопнула. Она не расплавилась. Она трансформировалась.

Звено света и звено тьмы, соединившись с намерением Марии, начали вращаться. Вращение превратилось в танец. Танец превратился в спираль. Спираль развернулась в новое измерение, где лёд не был ледяным холодом, а холодом сознания. Где огонь не был разрушительным пламенем, а огнём воли. Где они переплелись в нечто такое, что не имело имени, потому что его никто не осмеливался представить.

Это было прекрасно и ужасно одновременно.

Елена и Данила смотрели, как один из витков цепи начал излучать свет, но свет этот был особый. Не синий холод Скипетра. Не чёрная тьма абсолютного небытия. Это был серебристый свет, свет того, что рождается в точке соприкосновения противоположностей.

— Третий путь это не победа, — сказала Мария, и её голос звучал иначе теперь, полнее, живее. — Это синтез. Это дитя льда и огня, рождённое из согласия. Это магия, которая не властвует и не подчиняется, а трансформирует. И если она родится — если вы сможете ею овладеть — то Скипетр перестанет быть тюрьмой. Он станет колыбелью. Не для царя. Не для народа. Для чего-то нового. Для того, что придёт после России. Для того, чему нет ещё имени.

Елена почувствовала, как её кровь начала гудеть. Это было похоже на то чувство, которое испытываешь перед тем, как сказать что-то, что изменит жизнь навсегда. Только это гудение было не в её груди. Оно была везде. Оно было вокруг неё, в самом воздухе, в самой земле под её ногами.

— Как это может быть? — спросила она, обращаясь и к Марии, и к Даниле, и к самому Скипетру. — Лёд и огонь не могут быть одним.

— Не могут? — голос Марии вдруг стал живым, теплым, почти человечным. Слёзы, если бы призрак мог плакать, потекли бы по её щекам. — Смотри.

Мария дотянулась до большого, центрального звена цепей — того звена, что находилось ближайшего к сердцу Скипетра. И там, где её прозрачная, ледяная рука встретилась с противоречащей себе магией, произошло чудо.

Цепь не лопнула. Она не растворилась. Она ожила.

Звено света и звено тьмы, соединившись с намерением Марии, начали вращаться с новой скоростью. Они больше не боролись друг с другом. Они танцевали.

И в этом танце Елена увидела историю.

Историю России, которая не была ни светлой, ни тёмной, а была обеими одновременно. Историю земли, которая была плодородна и ледяна, жарка и мёрзла, рождала жизнь и принимала смерть в одном дыхании.

Она увидела князей и крестьян, войну и мир, голод и изобилие. Всё это вращалось в спирали, всё это было одно, всё это было всегда было единым целым, и только люди в своей гордости разделили его на части.

— Ты готова? — спросила Елена Данилу, не отворачиваясь от видения.

Данила подошёл ближе. Его ледяная броня начала светиться собственным светом, светом не холода, а отчаяния.

— Я готов, — ответил он. — Но это может быть наша последняя попытка.

Елена протянула ему руку. Когда их пальцы встретились, произошло то, что предсказывала Мария.

Ледяная магия Данилы встретилась с огненной магией Елены. И вместо того, чтобы уничтожить друг друга, они переплелись.

В точке их касания вспыхнул серебристый свет.

Он распространялся волнами по камере. Волны ударялись о стены, об пол, о потолок, и камера начала пробуждаться. Цепи вокруг Скипетра начали звучать, как огромный, древний колокол, звучащий в первый раз за столетия.

Мария смотрела на них, и Елена видела в её глазах нечто, что раньше видела только однажды — в глазах матери, когда та благословляла её перед смертью.

Это была гордость.

— Третий путь, — прошептала Мария, и её голос стал едва слышен, словно уходил в глубины времени. — Вы нашли третий путь. И он красивее, чем я когда-либо надеялась.

Камера наполнилась светом. Серебристым, холодным и горячим одновременно, живым и неживым, ледяным и огненным светом.

И в этом свете Скипетр начал петь.

Сначала был холод.

Не холод подземелья, где они спускались к Скипетру. Это был холод казармы, холод государства, холод железной воли, которая не оставляет пространства ни для теплоты, ни для милосердия. Холод, который проникает не через кожу, а через значение.

Их привели на рассвете.

Гвардейцы в чёрных мундирах, морозники с ледяным блеском в глазах. Они не говорили ничего, не объясняли, не давали времени переодеться, умыться, привести себя в порядок. Просто взяли Елену за локти, не грубо, но твёрдо, и поднимали вверх по лестницам, всё выше, всё выше, по красным ковровым дорожкам, мимо дворцовых стен, расписанных фресками времён, когда Россия ещё верила в свою вечность.

Мимо её проносились коридоры.

В каждом коридоре висели люстры из ледяных кристаллов, те самые, что никогда не растаивают, которые горят холодным синим светом даже в полдень. Портреты предков смотрели вниз с позолоченных рам — люди в парадных мундирах, с орденами на груди, с выражением лиц, в которых не было ни сомнений, ни страхов. Только уверенность.

Только железо.

По дороге к тронному залу они прошли мимо приёмной комнаты, где собирались бояре и послы. Елена видела сквозь открытые двери, как люди в богатых одеждах поворачивались, смотря на её процессию. Их лица были удивлены, затем расчётливы. Новости будут распространяться быстро. К обеду весь Кремль будет знать, что Елена Корнилова поймана. Что её ведут на суд. Что, возможно, её казнят.