Последние версты до Волги тайга отступала, будто не решаясь спорить с великой рекой. Деревья редели, чаща расступалась, уступая место заснеженным, поросшим бурьяном пустошам. Воздух, до этого плотный, напоенный смолистым дыханием хвойных лесов, становился иным — влажным, тяжелым, пахнущим студеной водой и дальними морями. Он гудел в ушах нарастающим, низким гудением, словно где-то впереди работал гигантский, невидимый мотор земли.

И вот они вышли.

Волга лежала перед ними, как исполинский, уснувший зверь. Не просто река — стихия, ширь которой терялась в белесой дымке на противоположном берегу. Лед, сковавший ее, был не белым, а серо-стальным, испещренным торосами и припорошенным снегом. Он не сверкал, а тускло отсвечивал свинцовым блеском под низким, нависшим небом. От этой громады, от этого безмолвного, застывшего могущества веяло такой древней, безразличной силой, что дыхание перехватывало. Здесь чувствовалась не просто вода, замерзшая на зиму. Здесь чувствовалась История. Память тысячелетий, затопленных городов, проплывших ладей, слез и песен миллионов людей.

— Вот она… — тихо выдохнула Елена, останавливаясь на самом краю высокого, обрывистого берега.

Ее голос, обычно такой ясный, казался крошечным, потерянным в этом пространстве. Данила стоял рядом, его лицо было напряженным и сосредоточенным. Он смотрел на реку не как на природное явление, а как на стратегический объект, полный скрытых угроз.

— Лед ненадежен, — сказал он, всматриваясь в торосистую поверхность. — Видишь эти темные полосы? Это наносы. Под ними — сильное течение. Лед там тоньше.

— Нам нужно на тот берег, — констатировала Елена. Обойти Волгу означало потерять дни, а может, и недели. У них не было такого времени.

Домовой, сидевший в рюкзаке, зашевелился, и его шепоток прозвучал тревожно:

— Река спит, но не мертва. И у нее есть хозяин. Он не любит, когда по его спине ходят без спроса.

Елена кивнула. Она и сама чувствовала это — чей-то древний, тяжелый взгляд, устремленный на них с середины реки. Она сжала в руке ветку ольхи, но та молчала, будто и сама была подавлена масштабом реки.

Спуск к воде был крутым и опасным. Они медленно карабкались вниз по обледеневшему склону, цепляясь за обнаженные корни старых берез. У самого уреза воды лед был гладким, как полированное стекло, и прозрачным настолько, что в его темной, почти черной глубине угадывалось медленное, сонное движение глубинных течений.

Елена ступила первой. Лед под ее ногой издал короткий, предупреждающий скрип, но выдержал. Она сделала несколько осторожных шагов. Данила следовал за ней, его опытный взгляд выискивал малейшие признаки опасности.

Они прошли около сотни саженей от берега. Все вокруг было застывшим и безмолвным. Только ветер гудел в ушах, да где-то вдали слышался треск ломающегося льда.

И вдруг тишину разорвал оглушительный, сухой хлопок — словно выстрел из огромного ружья. Прямо перед Еленой лед треснул. Не просто треснул — рассекся длинной, извилистой молнией, и из темной, зияющей щели, с леденящим душу чавкающим звуком, взметнулась рука.

Она была огромной, по локоть, и состояла не из плоти, а из сплетения черных, скользких водорослей, серой тины и старого, обглоданного временем дерева. Пальцы, длинные и цепкие, были лишены ногтей, вместо них болтались какие-то ракушки и речные жемчужины. Рука схватилась за край льдины, впилась в него, и следом, медленно, тяжело, из черной полыньи стало подниматься нечто.

Сначала показалась голова — лысая, бугристая, цвета мокрого речного песка. Потом плечи, покрытые чешуей, похожей на потрескавшуюся от солнца глину. И, наконец, вся фигура. Он был огромен, ростом с хорошую лодку, и пахло от ним стоячей водой, илом и чем-то невыразимо древним, допотопным. Его борода, длинная и косматая, сплеталась из тины, корней и пузырящихся струйках мутной воды. А глаза… это были не глаза. Два глубоких, черных омута, в которых тонул свет и надежда. В них отражалось небо, лед и два маленьких, испуганных человеческих силуэта.

Это был Водяной.

Он уставился на них своим бездонным взглядом, и губы, похожие на две скользкие пиявки, медленно разомкнулись. Голос, который из них послышался, был похож на грохот подводного камнепада, на бульканье воды, затягивающей в воронку, на скрип тонущего корабля.

— Кто смеет будить Дедушку? — проревел он. Звук прошелся по льду, заставив его снова зловеще затрещать. — Кто топчется по моей спине, не спросившись?

Елена стояла, парализованная древним, животным страхом, который шел не из разума, а из самой крови, из памяти предков, веками боявшихся этого духа. Но внутри, поверх этого страха, холодной сталью входила та самая новая твердость, что родилась в ней после лешего. Она сделала шаг вперед, опережая Данилу, который уже инстинктивно встал в боевую стойку, его рука сжала рукоять ножа.

— Мы просим прохода, Дедушка, — сказала Елена, и голос ее, к ее собственному удивлению, не дрогнул. — Мы идем по срочному делу. Не со зла.

Водяной склонил свою массивную голову, изучая ее. Его омуты-глаза сузились.

— Ветрова… — прошипел он, и из его бороды выплеснулась струя мутной воды. — Пахнешь льдом. Старым льдом. И болью. Твой род всегда приносил мне боль. Твоя пра… как ее… Анна… остановила реки. Заставила их замереть. А река, что не течет, — это мертвая река. Ты думаешь, я забыл?

— Я не она, — ответила Елена. — И я несу не только лед.

— А что еще? — Водяной фыркнул, и в воздухе запахло тухлой рыбой. — Слезы? Молитвы? Их у меня и своих полно. На дне. Целые сокровищницы.

— Мы просим лишь перейти на ту сторону, — сказала Елена. — Мы не тронем твоих владений.

— ВСЕ, что на реке и подо льдом — мои владения! — грохнул Водяной, и от его кригалец под ногами Елены качнулся. — За все надо платить. Таков закон. Испокон веков. Жизнь… — он протянул свою водорослевую руку, указывая на Данилу, — в обмен на путь. Его жизнь. Он сильный. Дух упрямый. Из него выйдет хороший утопленник. Будет служить мне верой и правдой.

— Нет! — крикнула Елена, резко вскинув голову.

В тот же миг Данила шагнул вперед, окончательно закрыв ее собой. Его лицо было бледным, но решительным. Он смотрел в бездну глаз Водяного без страха, с холодной готовностью воина, видящего единственный выход.

— Бери меня, — коротко бросил он. — Отпусти ее.

Сердце Елены сжалось от чего-то острого и горячего. Нет. Только не это. Не он. Не после той ночи, не после той исповеди. Она не могла принять такую цену. Не его жизнью. Мысли метались, как пойманные мухи. Что она могла предложить? У нее не было золота. Не было власти. Ее воспоминания уже были частично раздарены. Что оставалось?

И тут ее осенило. То, что было ее оружием, ее инструментом, ее связью с миром. То, без чего она не могла бы ни уговаривать, ни убеждать, ни петь колыбельные, если… когда-нибудь…

Она резко оттолкнула Данилу в сторону, снова выйдя на первый план. Ее серые глаза встретились с омутами Водяного.

— Нет, — повторила она, и в ее голосе зазвучала сталь. — Его — не возьмешь. Возьми мой голос.

Тишина, воцарившаяся после этих слов, была оглушительной. Даже ветер стих, будто прислушиваясь. Данила застыл, глядя на нее с немым вопросом и ужасом. Домовой в рюкзаке прошипел что-то несвязное, полное отчаяния.

Водяной медленно, с скрипом, повертел головой.

— Голос? — переспросил он, и в его булькающем тембре послышалось нечто, похожее на интерес. — Голос Ветровой? Твой голос?.. — Он причмокнул своими пиявкообразными губами. — Интересно… Твой род всегда умел говорить с водой. Твои слова могли успокоить шторм или наслать его. Твой смех заставлял родники бить ключом. А песня… твоя песня могла растопить лед… или вогнать его в самое сердце реки. Ты предлагаешь мне это?

— Я предлагаю тебе мой голос, — четко повторила Елена, чувствуя, как внутри все сжимается в ледяной ком. — На час. Полное молчание. Ты получишь его, и мы беспрепятственно перейдем на той стороне.