Елена снова спрятала свою помеченную руку в рукав. Она чувствовала себя как в ловушке. Поезд мчался вперёд, но это движение было обманчивым. Это была не дорога к спасению, а клетка на колёсах. И каждый, кто находился в этом стальном звере, был либо будущей жертвой, либо безжалостным охотником. Грань между ними была призрачной.

— Что мне делать? — в её голосе прозвучала беспомощность, от которой стало горько.

— Доверяй себе, — сказал домовой с неожиданной твёрдостью. — Не льду. Не огню. Не трону. Не Хану. Себе. Своей интуиции. Ты — Ветрова. Эта кровь знает ответы, даже если разум ещё не нашёл вопросов.

— А если я ошибусь? — это был главный, самый страшный вопрос.

— Тогда ошибка станет частью твоего пути, — ответил домовой без тени сомнения. — Как у Анны, принявшей бремя. Как у Марии, попытавшейся его сбросить. Как у Евдокии, спрятавшей его в себе. Ты — не первая, кто идёт по лезвию ножа. Но ты — последняя, у кого есть шанс этот нож перековать.

Поезд дёрнулся и снова тронулся. Станция «Усть-Пустынь» пропала за поворотом, словно её и не было. Ворон с фонарного столба взмыл в небо и полетел следом за составом, чёрный силуэт на фоне белого снега.

Елена достала из рюкзака кристалл льда. Он был холодным, но в его глубине мерцал тусклый, ровный синий свет, словно где-то там, под толщей векового льда, билось живое, усталое сердце.

— А ты? — спросила она, поворачивая кристалл в пальцах. — Почему ты со мной? Ты же дух очага, дома. А я… я его покинула. Я в дороге. Тебе должно быть здесь плохо.

— Потому что я — дух очага Ветровых, — прозвучал ответ. Его голос вдруг приобрёл необычную теплоту. — А очаг — это не просто кирпичи и огонь. Это — семья. Это — память. Очаг Ветровых не гаснет. Даже когда в нём нет физического пламени. Даже когда в нём — только лёд. Пока ты дышишь, я буду здесь.

— А если я погасну? — самый страшный вопрос был задан.

— Ты не можешь погаснуть, — в голосе домового снова зазвучала та непоколебимая уверенность, что была у бабушки. — Ты — память льда. А память… память не умирает. Она может забыться, может замереть, но стоит прозвучать родному голосу — и она проснётся. Ты — не пламя, чтобы погаснуть. Ты — история. А истории рассказывают вновь и вновь.

Елена положила кристалл обратно в рюкзак, рядом со свитком и фотографией. Взяла в руки ветку ольхи. Кора была шершавой, но на удивление тёплой, живой. В ней чувствовалась сила земли, сила границы между мирами.

За окном внезапно началась метель. Снег закружился в бешеном танце, скрывая сосны, поля, небо. Белая тьма поглотила мир. И в этом слепом, бушующем вихре Елена впервые за долгие дни не почувствовала страха. Она почувствовала нечто иное: уверенность. Она не бежала от судьбы. Она шла туда, куда должна была.

А в рюкзаке, среди свитков, соли и древних артефактов, домовой тихо, чуть с хрипотцой, запел старинную колыбельную — ту самую, что пела ей бабушка, и та самая, что когда-то напевала Северная Двина, убаюкивая маленькую девочку с серыми, как зимнее небо, глазами.

«Спи, дитятко, баюшки-баю,

Лес тропинку тебе укажу.

Река песню свою споёт,

Ветер в окно твоё постучит.

Не бойся холода и тьмы,

Мы все с тобою, мы — твои».

Под этот шёпот и стук колёс Елена закрыла глаза. Путь был долгим, и силы ей ещё понадобятся. Впереди была Вологда — город на краю памяти.

Поезд остановился так плавно и бесшумно, что Елена сначала решила — у неё просто заложило уши от долгой дороги. Не было ни привычного скрипа тормозов, ни грохота сцепляющихся вагонов, ни даже голоса проводника. Только нарастающая, абсолютная тишина. Та самая, что накануне заставила замолчать Северную Двину. Та, что высасывает звуки, мысли и саму волю.

Она сидела, замершая, прислушиваясь к стуку собственного сердца. За окном, в мареве метели, угадывались очертания низкого, приземистого здания вокзала и заснеженные крыши.

— Почему мы здесь? — наконец выдохнула она, не отрываясь от заиндевевшего стекла. — В расписании не было остановки. Мы должны были проехать Вологду.

— Он и проехал бы, — раздался из рюкзака голос, похожий на шелест пересыпаемого зерна. — Но ты остановила его.

— Я? — Елена обернулась, будто надеясь увидеть собеседника. — Но я ничего не делала!

— Ты неосознанно вызвала лёд, когда увидела станцию, — пояснил домовой. — Твой страх… и твоя память. Вологда — не просто город на карте. Это место силы, узловая точка, где линии судеб Ветровых переплелись особенно туго. И для тебя это — обязательный путь. Испытание духом, прежде чем тебя испытают силой.

— Почему? — спросила Елена, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

— Потому что здесь, в 1943 году, твоя прабабка Мария сделала свой выбор. Она шла в Сибирь, к Истоку, но Вологда стала её последним рубежом. Здесь она в последний раз говорила с живым, не затронутым магией человеком — старым лесником. Здесь она окончательно поняла: Скипетр не спасает Россию — он разделяет её, создавая два враждующих мира — северный и южный. И именно здесь, не в силах идти дальше, она оставила знак — не для власти, а для той, кто придёт после с открытым сердцем.

Елена посмотрела на свою руку. Под кожей угольный глаз словно шевельнулся — не болью, а смутным признанием, отголоском чужой, но родной боли.

— Значит, я должна найти этот знак? Карту, инструкцию?

— Нет, — голос домового стал мягче. — Ты должна встретиться с памятью. Не с артефактом. Вологда не даст тебе оружия. Она предложит тебе выбор. И этот выбор определит всё.

Елена натянула потрёпанные перчатки, туже затянула ремень рюкзака и, сделав глубокий вдох, вышла из вагона. Дверь закрылась за ней с тихим щелчком, и поезд словно замер в ожидании.

Ступни её утонули в снегу по щиколотку. Воздух был неподвижным, густым, как в склепе. Он не колол лёгкие морозной свежестью, а обволакивал, как вата. Не было ни запаха дыма из труб, ни аромата свежего хлеба, ни даже знакомого запаха мороза. Только пустота, плотная, давящая, закладывающая уши.

Она стояла на перроне станции «Вологда», и всё вокруг, от заснеженных фонарей до веток деревьев, будто дышало одним, гигантским, остановленным дыханием.

Здание вокзала было построено ещё до Замерзания, в лучших традициях северного модерна: причудливые резные деревянные наличники, высокие стрельчатые окна с витражами. Присмотревшись, Елена увидела, что на витражах застыли не абстрактные узоры, а целые сцены из старинных былин — Илья Муромец на заставе, Садко в подводном царстве. Но витражи не отражали унылый свет дня — они впитывали его, словно губка, оставаясь тусклыми и мёртвыми. На фасаде, под самой крышей, висели огромные чугунные часы. Стрелки застыли на 3:17. Время Замерзания. Под ними, в камне, была высечена надпись, уже почти стёршаяся ветрами: «Здесь время помнит».

От станции, как лучи от замёрзшей звезды, расходились три улицы, уходя вглубь города-призрака.

Первая улица — широкая, парадная, с некогда богатыми купеческими особняками. Двух- и трёхэтажные каменные дома украшали резные балконы с ажурными решётками, фонари с медными, позеленевшими от времени куполами, могучие ворота с коваными узорами в виде снежинок и двуглавых орлов. На одном из балконов второго этажа застыла женщина в длинном платье с высоким воротником, держа в изящных пальцах фарфоровую чашку. Пар, который должен был подниматься от чая, так и застыл в воздухе, превратившись в хрупкую, стеклянную нить, сияющую в сером свете.

Вторая улица — узкая, мощённая крупным булыжником, вела вниз, к невидимой отсюда реке. По обеим её сторонам теснились лавки: аптека с рядами банок, где угадывались очертания засушенных трав; книжный магазин с раскрытыми на витрине толстыми фолиантами; мастерская часовщика с десятком циферблатов, стрелки на которых показывали то самое, вечное 3:17. На двери аптеки висела деревянная вывеска: «Зелья от забвения». Внутри было пусто и темно. Лишь на прилавке лежала открытая книга, и на пожелтевшей странице Елена смогла разобрать рецепт, написанный выцветшими чернилами: «Соль, рябина, слеза Ветровой».