Елена кивнула, понимая, что их путь — это не просто путешествие, а возрождение. Они шли не к трону, не к власти, а к восстановлению того, что было утрачено. И в этом их сила.

— Мне страшно, — призналась она. — Я не знаю, что будет дальше. Как я найду этот баланс?

— Ты уже его чувствуешь, — ответил Данила. — Ты чувствуешь его в каждой своей мысли, в каждом шаге. Ты не ищешь баланса, Елена. Ты им становишься. С каждым твоим решением, каждым твоим выбором ты вносишь его в этот мир.

Елена посмотрела на него, и в ее глазах загорелась новая искра. Она поняла, что не должна искать баланса — она сама им стала. Ее путь — это путь к тому, чтобы быть мостом между льдом и огнем, между прошлым и будущим, между смертью и жизнью.

Они продолжили путь, но теперь Елена шла с новой уверенностью. Она знала, что путь не к трону, а к тому, чтобы стать той, кто может восстановить баланс. И этот путь был сложным, но правильным.

А в рюкзаке, среди свитков и артефактов, тихо шептал домовой, напевая мелодию земли. Песня памяти. Песня, которая никогда не умрет, пока есть те, кто готов ее слушать.

Лагерь на краю полей, у подножия невысоких холмов, погрузился в ночную тишину. Воздух над землей еще дрожал от заходящего солнца, словно натянутая струна, готовая к разрыву. Елена сидела у костра, ее ледяная рука, все еще хрупкая после недавних событий, непроизвольно пульсировала в такт собственному сердцебиению. Ветка ольхи, которую она держала в руке, оставалась удивительно теплой, живой, несмотря на морозный воздух, насыщенный запахом старой соломы и вчерашней крови.

Данила, сидевший рядом, медленно натягивал повязку на рану, его движения были точными и выверенными, словно каждое движение отточено годами войны и выживания. Он не говорил ни слова, но его присутствие было неотъемлемой частью этого места, как сам костер, что мерцал в темноте.

— Ты не спишь, — прошептала Елена, не оборачиваясь. — Ты все время смотришь на небо.

Данила вздохнул, его дыхание превратилось в белое облако, которое замерло в воздухе на мгновение, прежде чем раствориться в ночи.

— Я не могу, — ответил он. — Небо здесь другое. Оно не такое, как на севере. Там звезды светят холодно, будто бусины льда, а здесь… здесь они горят, как живые существа. Как огонь, что не гаснет.

Елена повернулась к нему. В свете костра его лицо казалось вырезанным из темного дерева, с четкими чертами, которые выделялись резкими тенями. В его глазах отражались языки пламени, но в глубине горел еще какой-то огонь — тихий, но неугасимый.

— Я тоже не могу спать, — призналась она. — Кажется, я не спала с тех пор, как ушла из Архангельска. Ты помнишь, как бабушка говорила, что сон — это мост между мирами? Теперь я понимаю, что это правда. И каждый раз, когда я закрываю глаза, этот мост становится все более шатким.

Данила кивнул, его рука легла на рукоять ножа, но не сжала ее, а просто лежала на ней, словно ища утешения в твердости металла.

— Ты идешь туда, где нет моста, — тихо сказал он. — Ты идешь туда, где мост нужно построить самой.

Елена взглянула на свою ледяную руку. Узоры на коже мерцали в такт с костром, но теперь они были не просто узорами — в них скрывались целые миры, истории, которые она не могла прочитать, но чувствовала их присутствие.

— Я боюсь, что не смогу его построить, — прошептала она. — Что между нами и ними нет моста. Лишь пропасть.

Данила не ответил, но его молчание было ответом, громче любых слов. Они оба знали, что путь, который они избрали, не предполагал легких решений. Каждый шаг был испытанием, каждый выбор — решением, от которого зависела не только их судьба, но и будущее всего, что они знали.

Костер начал потихоньку гаснуть, и в его последнем мерцании Елена заметила, что снег вокруг лагеря не просто лежит, а дышит, словно живое существо. Каждый снежинка, замершая в воздухе, светилась тусклым голубым светом, и в этом свете она увидела отражение того, что ждет их впереди.

— Спи, — тихо сказал Данила, когда костер почти погас. — Ты нужна живой. Не мертвой, как те, кто остался позади.

Елена кивнула, но закрыла глаза не сразу. Она смотрела на небо, на звезды, что светили не как на севере, а с какой-то странной, почти живой интонацией, словно каждая из них рассказывала свою историю. Потом она прилегла на землю, подложив под голову свернутую вдвое шинель, и погрузилась в сон.

Из темноты, из-за спины Елены, донесся тихий, шелестящий, как сухие осенние листья под ногами, шепот домового. Он обращался к ней, спящей, зная, что на каком-то уровне она его услышит:

— Сон будет тяжелым, дитятко. Не сопротивляйся ему. Даже если он покажется кошмаром. Помни: сны — это не то, что с нами происходит, а то, что мы не хотим видеть. Но пока не увидим — не сможем изменить.

Елена не отвечала. Ее дыхание стало ровным, но в темноте, под шинелью, ледяная рука продолжала пульсировать, отражая ритм незримого сердца земли.

Сон начался не с постепенного погружения, а с резкого перехода. Одно мгновение она лежала у костра, а в следующее — стояла на краю бескрайней степи. Воздух здесь был не таким, как в лесу или на севере — он горячий, сухой, пропитанный запахом выгоревшей травы и песка. Солнце, яркое и безжалостное, палило с небес, но Елена не чувствовала жары. Ее тело, как и в предыдущих снах, не подчинялось физическим законам. Степь не была пустой — она дышала, ее поверхность медленно переливалась, словно живая жидкость, и в ней можно было различить отпечатки ног тех, кто здесь прошел.

Елена почувствовала, как что-то внутри нее дрогнуло. Это было не страх, а знакомое ощущение, будто она уже была здесь, но не могла вспомнить когда. Она посмотрела на свои руки. Ледяная рука, вместо того чтобы испаряться в этом жару, излучала слабый синий свет, и в ее узорах теперь отражались не северные пейзажи, а горячие пески, пылающие под солнцем.

Слева и справа степь терялась в горизонте, но Елена знала, что должна идти вперед. Ее шаги были легкими, словно она шла по воде, а не по высохшей земле. Вдалеке, на краю видимости, мелькнула фигура — девушка в простом платье, коса которой была перевита красной нитью. Елена почувствовала, как что-то внутри нее дрогнуло. Это было знакомое ощущение, будто она уже встречала эту девушку, но не могла вспомнить где.

Девушка подошла ближе, и Елена увидела, что в ее глазах не было ненависти, а только глубокая, почти невыносимая печаль. Ее лицо, смуглое и худое, было отмечено мелкими морщинками, которые редко появляются у людей такого возраста. Она остановилась в нескольких шагах и протянула руку, зажигая костер. Но пламя, которое возникло, было не обычным — оно горело синим светом, как ледяная вода, от которого исходил не жар, а холод.

— Меня зовут Айгуль, — сказала она, и голос ее был тише шелеста травы, но отчетливым, как звук колокола. — Я — сестра Хана. И я пришла не убить тебя. А предупредить.

Елена не могла ответить. Ледяная рука откликалась на присутствие Айгуль. Узоры на коже начали мерцать в такт с синим пламенем, и в этот момент она поняла: Айгуль не просто человек, она несет в себе ту же силу, что и она сама, но выраженную иначе. Синее пламя не было огнем, это был огонь, переплетенный с льдом, несущий в себе обе стороны конфликта.

— Ты чувствуешь? — спросила Айгуль, и ее глаза, полные слез, но не слабых, а сильных, смотрели прямо в душу Елены. — Ты чувствуешь, как земля сохнет? Это не просто жара. Это твое присутствие. Твой лед высасывает жизнь из нас. Он забирает воду, превращает реки в пустыни, превращает детей в тени. Выбери: или лед, или жизнь.

Елена попыталась заговорить, но слова застряли в горле. Она чувствовала, как ледяные узоры на ее руке начинают меняться, ставя ей вопрос, на который она не знала ответа. Это было не обвинение, а констатация факта — факт, который она не могла отрицать.

— Я не виновата, — наконец вырвалось из нее, но слова прозвучали пусто. Она подняла ледяную руку, и на ней появился знак вопроса, выжженный льдом.