Карта, начертанная на грубой коже, была не просто географическим изображением. Она извивалась, будто живая, с красными линиями, похожими на кровавые тропы, и синими узорами, словно замерзшие реки. Края карты покрывал тонкий иней, который пульсировал слабым синим светом.

— Каждый путь — это выбор твоей сущности, — сказала Арина. — Выбирая путь, ты выбираешь, кем станешь. Через Владимир ты будешь идти как воин, но рискуешь стать таким же, как те, кого ненавидишь. Через Мещеру ты будешь идти как искатель, но рискуешь потерять себя в лесах иллюзий. А через Пустоши… — она замолчала, словно сама не решаясь произнести слова. — Через Пустоши ты пойдешь как тот, кто готов умереть, чтобы родиться заново. Но знай: те, кто пошел этим путем, не вернулись. Они не умерли, но их больше нет. Их сущность растворилась в пустоте, став частью того, что их поглотило.

Данила, который до этого молчал, подошел ближе и спросил:

— А что будет, если мы не выберем ни одного пути? Если останемся здесь?

— Тогда вы станете частью святилища, — ответила Арина. — Ваше время остановится, как остановилось время тех, кто пришел сюда до вас. Вы станете воспоминанием, как и эти полотенца.

Елена посмотрела на Данилу и поняла, что его выбор уже сделан. Его глаза говорили за него: он не мог вернуться к тому, что было. Он прошел через смерть и обрел новое понимание. Для него выбор был очевиден — только путь, который ведет к истине, а не к власти или бегству.

— Пойдем, — сказала она, и ее голос звучал тверже, чем раньше. — Но помните: я не инструмент. Я — Ветрова.

Когда они вышли из святилища, Елена оглянулась и увидела, что дуб начал меняться. Его корни, которые раньше сплетались в спокойный узор, теперь двигались, словно живые, и на их месте вырастали новые тропы, ведущие в разные стороны. Казалось, святилище само адаптировалось к их выбору, создавая новые пути для тех, кто придет после них.

В рюкзаке, рядом с кристаллом льда, что дала ей Евдокия, Елена почувствовала тепло. Это был ее собственный кристалл, который, казалось, откликнулся на выбор, который она сделала. Она поняла, что выбор не был концом, а началом нового пути — не к трону, а к пониманию того, что значит быть Ветровой.

Арина, наблюдая за ними, прошептала, обращаясь к уходящим, но не к ним:

— Найди его, дитя. Найди третий путь. Для всех нас.

Но вместо того чтобы уйти, Арина сказала им историю дуба:

— Этот дуб рос здесь задолго до того, как появились люди. Он помнит время, когда земля дышала свободно, и стихии не были разделены. В те времена Мокошь не была богиней судьбы, а была просто частью земли, как река или лес. Но когда люди начали строить города и забывать законы природы, они попытались удержать баланс с помощью силы. Они создали Скипетр, который должен был управлять льдом, и жезл, который управлял огнем. Но они не понимали, что баланс не может быть принужден. Он может только существовать.

— Дуб стал свидетелем всех этих изменений, — продолжала Арина. — Когда Замерзание началось, дуб попытался защитить землю. Он рос, превращаясь в святилище, которое могло бы уберечь часть мира от полного разрушения. Но люди уже забыли, как говорить с землей. Они видели в дубе лишь дерево, а не живое существо. Тогда дуб решил, что единственный способ помочь людям — это стать их святилищем, их местом связи с тем, что они забыли.

Елена смотрела на дуб с новым пониманием. Она поняла, что это не просто дерево, а живая память, которая помнит все, что произошло с землей. Дуб не был хранителем Мокоши. Он был хранителем баланса, который люди пытались нарушить.

Данила, подойдя к ней, заговорил тихо, чтобы Арина не слышала:

— Я видел, как ты поговорила с Мокошью, — сказал он. — Я видел, как алтарь ответил тебе. И я понял кое-что важное. Ты не просто Ветрова. Ты — та, кто может соединить две части, которые разделили нас.

Елена удивленно посмотрела на него.

— В деревне, где я вырос, — продолжил Данила, — был обычай. Если два человека хотели заключить мир, они брали по ветке, связывали их, и оставляли на алтаре. Это символизировало, что их пути переплетаются, и они становятся частью одного целого. Мне кажется, что то же самое происходит с тобой и Мокошью. Вы переплетаете свои судьбы, и от этого зависит все.

— Но я не хочу быть частью чьей-то судьбы, — тихо ответила Елена. — Я хочу быть сама собой.

— Ты и есть сама себя, — кивнул Данила. — Но твоя судьба больше, чем ты думаешь. И я верю, что ты найдешь способ остаться собой, даже когда соединишься с тем, что тебя превосходит.

Его слова прозвучали как поддержка, и Елена почувствовала, что теперь она не одна в этом мире. Данила понимал не только силу, но и ценность человеческой свободы. Это было что-то новое, что она не ожидала найти в солдате.

Когда они уже шли к выходу, Арина вдруг заговорила, словно читая их мысли:

— Вы идете к Москве, но помните: баланс не может быть восстановлен одной силой. Лед без таяния — это смерть. Огонь без сжигания — это пустота. Но баланс не в том, чтобы уравновесить их. Он в том, чтобы понять, что они не враги, а две стороны одного целого. Как день и ночь. Как жизнь и смерть. Как холод и тепло.

Она подошла к ним и, положив руку на плечо Елены, добавила:

— Ты не должна выбирать между льдом и огнем. Ты должна найти путь, который соединяет их, не уничтожая ни один из них. И помни: истинная сила — не в том, чтобы управлять стихиями, а в том, чтобы жить с ними в гармонии, не теряя себя.

Слова Арины остались с ними, как последнее наставление перед их долгим путешествием. Елена поняла, что их путь не просто к трону, а к пониманию того, как эти две силы могут сосуществовать, не разрушая друг друга. Это был путь не к победе, а к миру. И, возможно, именно в этом и заключалась ее истинная задача.

Они вышли из дупла, оставив за собой разгромленную избу, три ледяных саркофага и старую знахарку, которая смотрела им вслед, пока они не скрылись за поворотом. Ее глаза были наполнены слезами, но в них также горела искра надежды.

Арина, наблюдая за ними, прошептала, обращаясь к уходящим, но не к ним:

— Найди его, дитя. Найди третий путь. Для всех нас.

Вечер накатил на опушку леса, будто тяжелое, промокшее до нитки одеяло. Снег, который весь день падал медленно и размеренно, вдруг обрел ярость. Ветер завыл, рванувшись из-за горизонта, и начал кидать в лицо не просто снежинки, а острые, как крохотные ледяные иглы. Снежная буря, или буран, как называли его в этих краях, разворачивался в полную силу, превращая пространство в белую пучину, где терялись границы между небом и землей.

Елена и Данила, вышедшие из леса на опушку, впервые за долгие дни почувствовали, что время остановилось. Не так, как в Вологде, где время замерло навсегда, а так, будто сама природа решительно прервала их путь, не давая продвинуться ни на шаг. Снег стучал в лица, слепил глаза, заползал за воротники, и в этом шуме, в этом белом апокалипсисе, не было ничего, кроме гула стихии и собственного дыхания.

— Нужно найти укрытие! — крикнул Данила, прикрывая Елену своей шинелью. — Если останемся здесь, нас заметят!

Но укрытие не понадобилось. Из-за ближайшей ели, словно вырвавшись из самого сердца бурана, вылетел огромный черный ворон. Его крылья, широкие, как двери царского дворца, с шумом разрезали воздух, и птица, не снижая скорости, опустилась на ветку старой, покрытой инеем сосны. Ворон был необычайно крупным — больше, чем любой ворон, что Елена видела в жизни. Его перья, темные как ночь, не отражали никакого света, будто поглощали его. А глаза… они не были черными, как у обычных воронов. В них горел тусклый, но явственный янтарный огонек, словно в глубине этих птичьих глаз пряталась часть человеческой души.

Ворон повернул голову, его клюв слегка приоткрылся, и из него донесся не воронье карканье, а человеческий голос — тихий, но пронзительный, будто доносившийся из глубины колодца.