А за деревней, на самом горизонте, уже сгущались сумерки, и в их багровой дымке угадывалось не просто силуэт. Угадывалось нечто громадное, исполинское, сложенное из теней и отблесков далекого, невидимого города. Башни, стены, купола. Он был еще далеко, за многими верстами, но его присутствие уже висело в воздухе тяжелым, неотвратимым предчувствием.

Москва.

Елена не почувствовала страха. Лишь холодную, сосредоточенную решимость. Она изменилась. Путь изменил ее. И теперь, с новым слухом и вернувшимся голосом, она была готова встретить то, что ждало ее в конце дороги.

Она бросила последний взгляд на темнеющую гладь Волги позади. Теперь она знала, что Водяной, хоть и был жесток, оказался ее величайшим учителем. Он не забрал ее голос. Он подарил ей безмолвие, из которого родилось истинное умение слышать. И этот дар был страшнее и ценнее любой магии, которую она могла бы представить.

Она посмотрела на Данилу, на его надежное, молчаливое плечо. Потом на огни деревни. И на темнеющий силуэт вдали.

— Пойдем, — сказала она своим, вернувшимся голосом. И это было не предложение. Это было утверждение.

И они пошли. Навстречу огням, ночи и судьбе.

Деревня у подножия холма оказалась нежилой. Не вымершей — покинутой. Словно все ее обитатели разом собрали пожитки и ушли, оставив за собой лишь призрачное эхо былой жизни. Избы стояли с заколоченными ставнями, над покосившимися трубами не вилось дымка, и лишь вьюга заботливо заметала снегом следы последних человеческих ног. Тишина здесь была иной, чем в лесу — не живой и напряженной, а пустой, вымершей, словно вытоптанной сапогами безысходности.

Они прошлись по центральной, единственной улице, и Елена ощущала историю этого места как открытую рану. Вот здесь, у колодца с замерзшим веретеном, дети, наверное, играли в салки. А из этой избы с резными наличниками до последнего доносились песни — она почти слышала их отголосок, застрявший, как заноза, в памяти бревен. Теперь же из щелей в старых стенах на них смотрела лишь слепая, равнодушная пустота. Это была не смерть от льда, как в Вологде. Это была смерть от страха. Люди бежали, куда глаза глядят, лишь бы подальше от линии фронта невидимой войны.

Они выбрали для ночлега крайнюю избу, чуть в стороне от остальных, под прикрытием громадной, облетевшей ветлы. Строение было крепким, с толстыми бревенчатыми стенами, но дверь висела на одной петле, внутрь свободно залетал снег. Данила быстро осмотрел его, нашел в углу еще поленницу дров — странный знак в покинутом доме — и принялся обустраивать ночлег с той же молчаливой эффективностью.

Елена помогала ему, но мысли ее были далеко. Она все еще прислушивалась к миру, к тому новому, безмолвному органу чувств, что открылся в ней за час немоты. Но здесь, в этом мертвом месте, ей отвечала лишь тишина. Земля молчала, придавленная горем, деревья стояли, укутавшись в снежные саваны, и даже духи, казалось, обходили это место стороной. Лишь изредка доносился скрип старых балок под напором ветра, похожий на стон.

Разведя в печурке небольшой, почти безымянный огонь — ровно настолько, чтобы не замерзнуть, но не привлекать внимания — Данила расстелил плащи в самом сухом углу. Они поели молча, прислушиваясь к завыванию вьюги за стенами. Холод пробирался внутрь сквозь щели, цеплялся за одежду, заставлял ежиться. Елена сидела, обхватив колени, и смотрела на прыгающие тени от огня. Возвращенный голос казался ей теперь игрушкой, чужеродным придатком. Ей хотелось снова замолчать, уйти в тот беззвучный мир, где все было ясно и понятно.

— Отсюда до Москвы — день, максимум два, пути, — тихо сказал Данила, прерывая ее раздумья. Он чистил свой нож, движения его были точными и выверенными. — Если, конечно, нас никто не остановит.

— Их здесь нет, — так же тихо ответила Елена, имея в виду Следопытов. — Я не чувствую.

Она не чувствовала их жгучего, пепельного присутствия. Но это не значило, что их не было. Возможно, они просто умели лучше прятаться.

— Все равно нужно быть настороже, — он вложил нож в ножны. — Ложись. Я постою первую стражу.

Она не стала спорить. Усталость валила с ног, тяжелая, как мешок с камнями. Завернувшись в плащ, она прилегла на жесткие доски, положив голову на рюкзак. Домовой, почуяв относительный покой, вылез и устроился у нее в изголовье, свернувшись теплым, шелестящим клубком. Его тихое, мерное потрескивание стало колыбельной.

Сон накатил почти сразу, черный и без сновидений. Но длился он недолго.

Елена проснулась от резкого толчка в бок. Она открыла глаза и увидела склонившегося над ней Данилу. Его лицо в полумраке было напряжено до предела, глаза горели холодным огнем. Он прижал палец к губам, приказывая молчать.

И тогда она услышала.

Сначала — лишь вой ветра. Потом — на его фоне — другой звук. Глухой, мерный скрежет, словно по снегу шли не люди, а нечто тяжелое, облаченное в раскаленную докрасна броню. Скрип замерзшей корки под чудовищным весом. И запах. Горький, едкий, знакомый до тошноты запах гари и пепла.

Они здесь.

Данила бесшумно поднялся, застыв у окна с выбитым стеклом, затянутого рваной холстиной. Он не выглянул, лишь прислушивался, сливаясь с тенью. Елена, сердце колотясь где-то в горле, подползла к нему.

— Сколько? — прошептала она, едва шевеля губами.

— Трое, — так же беззвучно ответил он. — Идут с трех сторон. Окружают.

Отчаяние, холодное и липкое, сдавило ей горло. Трое. Против одного. Против нее, беспомощной, не умеющей управляться с той силой, что дремала в ее крови.

— Беги, — резко сказал Данила, не глядя на нее. — В заднюю дверь. Пока они не замкнули круг.

— Нет! — ее собственный шепот прозвучал оглушительно громко.

— Елена! — в его голосе впервые прозвучала сталь. — Это приказ!

— Ты не мой командир! — выдохнула она, хватая его за рукав.

В этот момент стена избы с противоположной стороны осветилась багровым заревом. Воздух с шипением вырвался наружу, а бревна, столетиями хранившие холод, вдруг задымились, зашипели, исторгая смолистый пар. Дерево не горело — оно тлело, прожигаемое изнутри неестественным жаром.

Дверь с грохотом распахнулась, не выдержав напора. На пороге, заливая все вокруг алым, пульсирующим светом, стоял Огненный Следопыт.

Он был таким, каким она запомнила его в тайге — высокий, закутанный в черный, поглощающий свет плащ, безликий и бездушный. Но теперь его жезл пылал не синим, а ядовито-алым пламенем, бросающим на стены пляшущие, уродливые тени. Жар от него был физическим ударом, от которого Елена отшатнулась, заслоняясь рукой.

— Ветрова, — проскрипел он, и его голос был похож на треск ломающихся костей в огне. — Ты не вняла предупреждению.

«Где твой защитник, девочка?» — раздался голос слева. Второй Следопыт вошел через пролом в стене, его плащ курился, словно он только что вышел из горнила. — «Отдай Скипетр, и мы оставим тебя в покое. Может быть».

«Она не отдаст, — ответил третий, появившись справа, завершая окружение. Его голос был тише, но оттого еще страшнее, словно шепот раскаленного песка. — В ее жилах течет лед. Он сделал ее упрямой. Но лед можно растопить».

Данила не стал ждать. Он метнулся вперед, не как человек, а как тень. В его руке не было видно оружия, но в следующее мгновение в воздухе вспыхнула ослепительная голубая вспышка. Он выхватил из-за пазухи кристалл льда, тот самый, что дала ему Евдокия, и лед, послушный его воле, вытянулся в длинный, узкий, прозрачный клинок. Меч из чистого, вечного холода.

Ледяное лезвие со звоном встретилось с огненным жезлом. Раздался шипящий вопль — не человеческий, а самой материи, в которой сталкивались две непримиримые стихии. Пар, густой и едкий, заполнил избу, скрывая бойцов от глаз Елены. Она видела лишь вспышки — алые и синие — слышала скрежет, шипение, тяжелое дыхание Данилы.

Он дрался с отчаянием загнанного зверя. Данила отчаянно пытался создать им помехи. Он выбивал из-под ног Следопытов тлеющие половицы, швырял в них обломками мебели, которые вспыхивали в воздухе, как факелы. Но это было как пытаться остановить лавину, кидая в нее снежки. Его ледяной клинок с каждым ударом становился короче, испаряясь под напором адского жара. Он чувствовал, как немеют пальцы, держащие кристалл, а холод, всегда бывший его союзником, теперь высасывал из него последние силы. Он видел Елену, застывшую у стены, и в его душе, поверх военной выучки и воли к победе, поднималось горькое, беспомощное отчаяние. Он не мог защитить ее. Он подвел ее, как когда-то подвел своих близких. Эта мысль жгла его изнутри больнее любого огненного жезла. Его движения были молниеносны, точны, лишены всякой лишней красоты — только смертоносная эффективность. Ледяной клинок оставлял на плаще Следопыта черные, обугленные полосы, шипел, впиваясь в плоть из огня и тени. Но Следопыт был сильнее. Его удары были тяжелы, неумолимы, каждый — сокрушающей волной жара.