Елена мысленно, не зная, сработает ли это, попыталась ответить: «Я была глухой. Я не знала, как слушать».

Сущность удивилась, ее крылышки затрепетали. «Все знают, как слушать. Нужно просто… перестать говорить. Внутри.» И она растаяла, словно ее и не было, оставив после себя лишь ощущение легкой грусти и запах увядшего иван-чая.

Этот миг подтвердил для Елены все. Она не просто слышала мысли деревьев-великанов. Она могла общаться с самыми малыми, самыми тихими обитателями мира. Ее немота стала мостом.

Вскоре они вышли на старую, забытую дорогу. Здесь голоса природы стали тише, приглушенные слоем пыли времен и редкими следами человеческого присутствия.

Именно на этой дороге их остановил Лесник.

Он вышел из чащи внезапно, без единого звука. Высокий, сухопарый, в сером, потрепанном кафтане, с лицом, напоминающим высохшую грушу. В руках он держал длинный посох из темного дерева. Его глаза, маленькие и пронзительные, как буравчики, уставились на них.

— Стой! — произнес он, и голос его был скрипучим, как несмазанная дверь. — Проход по моей дороге — платный.

Данила мгновенно шагнул вперед, снова заслонив собой Елену. Его поза стала официальной, позаимствованной, видимо, из армейского устава общения с местным населением.

— Мы просто идем по дороге, дедушка, — сказал он, голосом ровным, но не допускающим возражений. — Никому не мешаем.

— Мало ли кто куда идет! — отрезал Лесник, стуча посохом о мерзлую землю. — А дорога — моя. Я за ней смотрю. От пьяных да от лихих людей оберегаю. А вы кто такие? Откуда? Документы предъявите!

Елена смотрела на Лесника и… слышала его. Не скрипучие слова, а то, что пряталось за ними. Она слышала его скуку, его жажду хоть какого-то разнообразия в долгом зимнем дне. Слышала его страх — не перед ними, а перед тем, что его маленькая власть над этим клочком леса может быть оспорена. И сквозь это — тусклую, но живую искру доброты, задавленную годами одиночества.

— Документов у нас нет, — честно сказал Данила. — Мы — странники.

— Странники! — фыркнул Лесник. — Это каждый второй говорит. А на поверку — беглые каторжники да шпионы! Может, вы от Огненного Хана? А?

Он уставился на Елену, пытаясь поймать ее взгляд. Она не отводила глаз, и, кажется, что-то в ее спокойном, глубоком взгляде смутило его.

В этот момент из-за спины Елены, из приоткрытого рюкзака, высунулась теневая голова домового.

— А ты, старый хрыч, Пашка, не узнал? — прошипел он своим многослойным шепотом. — Или глаза совсем заволокло от старости да от самогона?

Лесник аж подпрыгнул, его глаза вылезли из орбит. Он тыкал посохом в сторону домового, будто отгоняя нечистую силу.

— Это… это кто?! Ты кто такой?!

— Я-то кто — знаю, — фыркнул домовой. — А ты вот, я смотрю, забыл, как двадцать лет назад у тебя в сторожке печка развалилась, и кто тебе помог новую сложить? Кто мышей от твоих сухарей отвадил? А?

Лицо Лесника Пашки изменилось. Злость и подозрительность сменились растерянностью, а затем и робким узнаванием.

— Неужели… Хозяин?.. Из избушки у Свиного брода?

— Он самый, — с достоинством сказал домовой. — А это — моя Ветрова. Последняя. Идет по своему делу. Так ты у нас дорогу теперь будешь мерить? Дань требовать?

Пашка смущенно заерзал, переминаясь с ноги на ногу.

— Да я… да я и не знал… Ветровы… это дело другое. Извините, Хозяин, не признал. Проходите, конечно. Только… — он снова посмотрел на Елену, — а она чего молчит? Знахарка, а сама — ни слова.

Данила снова открыл рот, чтобы что-то сказать, объяснить, но Елена мягко коснулась его руки, останавливая. Она посмотрела на Лесника, и в ее взгляде не было ни страха, ни упрека. Был лишь вопрос и понимание. Она медленно подняла руку и приложила палец к своим губам, а потом указала на свое ухо и на лес вокруг.

Она не могла сказать: «Я слышу вас всех». Но она могла это показать.

И старый Лесник, видимо, кое-что понимавший в лесных делах, вдруг все понял. Его глаза округлились уже не от страха, а от изумления и суеверного уважения.

— А-а… — протянул он многозначительно. — Немые речи… Понимаю. Дело ясное. Проходите, проходите, госпожа странница. Не задерживаю.

Он почтительно посторонился, пропуская их. Данила, немного ошарашенный такой быстрой переменой, кивнул ему и повел Елену дальше. Домовой, довольно урча, скрылся в рюкзаке.

Они прошли с полверсты, прежде чем Данила нарушил молчание, обращаясь больше к самому себе, чем к ней:

— Никогда не видел, чтобы Пашка так быстро сдавался. Обычно он часами может бухтеть, требуя хоть крупинку табаку за проход. А тут… будто испугался.

Из рюкзака донесся язвительный шепоток:

— Не испугался, а устыдился. Увидел, что перед ним не просто девка с парнем, а Ветрова, которая сквозь него насквозь смотрит. В его годы уже понимаешь, что есть вещи поважнее выпивки и власти над придорожной канавой. Она ему без единого слова все его одиночество, всю его тоску показала. Молча. Вот он и сник.

Данила кивнул, впервые за этот долгий день в его глазах мелькнуло нечто похожее на уважение не к стойкости, а к самой сути ее новой силы. Он больше не пытался говорить за нее или ограждать от мира. Он стал ее тенью, ее молчаливым союзником, понимающим, что ее безмолвие — это не слабость, а иная форма диалога со стихией, куда более действенная, чем любая его броня или клинок.

Шли они так еще около часа. Елена уже начала привыкать к этому новому состоянию, научилась немного «приглушать» одни голоса и «прислушиваться» к другим. Она узнала, что у страха есть горький, металлический привкус, а у радости — запах спелой земляники. Что у каждого живого существа есть своя, уникальная мелодия, складывающаяся в великую симфонию бытия.

И вот, когда солнце уже почти коснулось вершин дальних деревень, окрашивая снег в багряные тона, она почувствовала странное облегчение в горле. Словно тугая струна, натянутая внутри, вдруг ослабла. Она остановилась, приложила руку к шее.

И поняла, что час истек.

Она сделала глубокий вдох, готовясь к тому, что звук так и не вернется. И тихо, почти неслышно, прошептала первое, что пришло в голову. Слово, которое было не мыслью, не просьбой, а чувством, переполнявшим ее в тот миг.

— Спасибо…

Это был всего лишь шепот, хриплый и тихий, как шорох сухого листа. Но для ее собственных ушей, привыкших к абсолютной тишине, он прозвучал как удар грома.

Она замерла, боясь пошевелиться, боясь спугнуть этот хрупкий, вернувшийся дар. Потом снова, уже громче, повторила:

— Спасибо…

Голос был чужим, непривычным, но это был ЕЕ голос. И с каждым новым словом он становился увереннее, роднее.

Данила услышал. Он резко обернулся. Его глаза встретились с ее глазами, широко раскрытыми от изумления и робкой радости. Он не улыбнулся. Не рассмеялся. Он просто смотрел на нее, и в его суровом, усталом лице было столько тепла и понимания, что у нее снова подступили слезы к глазам. Он кивнул. Всего один раз. Коротко и ясно. Как бы говоря: «Я знал. Я ждал».

Из рюкзака донесся довольный, похожий на потрескивание углей, голос домового:

— Ну вот. Вернулся. Только ты его уже не потеряешь. Потому что ты теперь по-настоящему слышишь. Ты не ушами слушала, дитятко. Ты душой. Настоящая Ветрова. Теперь магия — она не где-то там, снаружи. Она в тебе. Как кровь. Как дыхание. И бояться ее — все равно что бояться собственного сердца.

Елена снова сделала глубокий вдох, уже наслаждаясь вибрацией в своих связках. Ее голос вернулся. Но она была уже другой. Той, что прошла через немоту и обрела в ней новый, неслыханный слух. Она могла бы рассказать Даниле о том, что слышала его сердце, о лесной девчонке-стрекозе, о памяти столетних дубов. Но слова были слишком грубым инструментом для такой тонкой работы. Это знание осталось ее сокровенной тайной — драгоценным грузом, который она будет нести в себе.

Она посмотрела вперед, туда, куда вела их дорога. Сквозь стволы деревьев, в лощине вдали, замерцали огоньки. Не один-два, а целая россыпь. Деревня.