— Это… — начала она.

— Путь Ветровых, — закончил за нее Данила. — Тот самый, о котором говорила твоя бабушка.

Елена кивнула. Теперь она понимала — каждая Ветрова, проходящая этим путем, оставляла в льду свою память, свою сущность. И теперь этот путь открывался для нее.

Она сделала первый шаг по светящейся тропе, и лед засветился под ее ногами, подтверждая правильность выбора. Данила последовал за ней, стараясь ступать точно в ее следы.

Сзади донеслись крики — хриплые, полные ярости. Следопыты вышли на лед. Но произошло неожиданное — как только они ступили на лед, он начал трещать и ломаться под ними. Река отторгала непрошеных гостей.

— Бежим! — крикнул Данила.

Но Елена шла не спеша, понимая, что путь защитит их. Она шла и чувствовала, как с каждым шагом в нее переходят знания и память предков. Она понимала теперь то, о чем не договаривала бабушка, что было скрыто в старых семейных преданиях.

Когда они достигли середины реки, Елена остановилась и обернулась. Буран стих полностью, и в прояснившемся небе сияли яркие звезды. На том берегу, который они оставили позади, метались фигуры Следопытов, бессильные пройти по их следам.

— Смотри, — тихо сказала Елена.

Лед вокруг них светился теперь ярким голубым светом, и в его толще проявлялись лики всех Ветровых, когда-либо переходивших эту реку. Они смотрели на Елену — с надеждой, с одобрением, с любовью.

Данила смотрел на это зрелище, и в его глазах читалось не только недоумение, но и растущее уважение. Он видел, как меняется девушка, которую ему было поручено сопровождать. Как исчезает неуверенность и появляется та самая сила, о которой говорили легенды.

— Теперь я понимаю, — прошептала Елена, глядя на сияющий лед. — Мы идем не к трону. Мы идем к разговору. К диалогу, который должен был состояться давно.

Она повернулась к другому берегу, который уже был виден в предрассветной мгле. Там начиналось нечто большее, чем просто дорога к Москве. Там начиналось ее истинное предназначение.

А в самой глубине, под толщей льда, земля на мгновение затихла, прислушиваясь. Впервые за долгие годы в шагах человека она услышала не угрозу, а просьбу о понимании. И в своем вечном ледяном сердце что-то дрогнуло — слабая надежда на то, что на этот раз все может быть иначе.

Земля умерла здесь не в битве, а в тихом, методичном угасании. Не осталось ни стонов, ни следов борьбы — лишь всепоглощающая, равнодушная пустота. Она не просто опустела — она выцвела изнутри, как фотография, пролежавшая сто лет на палящем солнце. Исчезли не только краски, но и сама их память. Белый снег, зелёная хвоя, серый камень — всё растворилось в едином, унылом цвете: угольно-чёрной, потрескавшейся глины, уходящей под свинцовый горизонт. Воздух был густым и неподвижным, пахнувшим не просто гарью, а выжженной костью и остывшей магмой, словно здесь сожгли не просто лес, а саму душу этого места, её историю, её голоса.

Лес кончился внезапно, словно ножом обрезало по живому. Елена остановилась на краю, и нога её не решалась ступить на эту иную, мёртвую планету. Инстинкт кричал: «Назад!» Но пути назад не было. Позади — Империя, что видела в ней угрозу. Впереди — Москва, что, возможно, видела в ней орудие. И посредине — эта мёртвая полоса, безмолвный памятник силе Хана.

-- Магия здесь мертва, — тихо, сдавленно сказал домовой, высовывая из рюкзака свою тенеобразную голову. Его голос, обычно похожий на шелест листьев или потрескивание углей, теперь был плоским и пустым, как эхо в заброшенном колодце. — Я ничего не слышу. Ни голосов камней, ни шёпота ветра. Ни боли, ни радости. Одна лишь… пустота. Хан был здесь. Он не просто воюет — он выжигает память земли. Убивает её душу. Это хуже смерти. Смерть — это конец, у неё есть своя печаль. Это… это небытие.

Данила молча шагнул вперёд. Его сапог с сухим, болезненным хрустом провалился в хрупкий, как обожжённая керамика, верхний слой почвы. Он не дрогнул, но Елена увидела, как напряглись его плечи под шинелью, словно он входил в ледяную воду, полную невидимых лезвий.

-- Обойти нельзя? — беззвучно спросила она взглядом, всё ещё не решаясь сойти с последнего клочка живой, покрытой инеем земли. Её собственное молчание, дарованное Водяным, казалось здесь единственно уместным — кричать в этой тишине было бы кощунством.

-- Нет, — так же беззвучно ответил он, прочитав её вопрос. Его губы плотно сжались. — На это уйдут недели. Карта говорит, что эта полоса тянется на десятки вёрст. А у нас их нет. Скипетр не ждёт.

Она кивнула, сжала в кармане ветку ольхи — та была холодной и безжизненной, просто кусок дерева, связь с лесом была перерезана — и сделала этот первый, самый трудный шаг. Нога провалилась по щиколотку в чёрную пыль, подняв облачко едкой взвеси. Пыль была не просто сухой; она была липкой, цепкой, словно мелкий пепел от сожжённых фотографий и книг. Она въедалась в кожу, в поры, в саму одежду, неся с собой ощущение скверны и забвения.

Воздух, густой и спёртый, высасывал влагу не только из губ, но и из воспоминаний. Елена, пытаясь зацепиться за что-то живое, попыталась вызвать в памяти лицо бабушки — ясное, морщинистое, с добрыми глазами. Но образ упорно расплывался, тускнел, будто его стирала чёрная ластиковая рука этой пустоши. Она не могла вспомнить и голос Северной Двины — лишь смутный, далёкий шум, лишённый всякого смысла.

Тишина, воцарившаяся вокруг, была не просто отсутствием звуков. Она была активной, враждебной сущностью. Она давила на барабанные перепонки, высасывала мысли, вымораживала душу. Елена попыталась слушать, как учила её бабушка — грудью, сердцем, душой. Но в ответ была лишь густая, тягучая немая тишина, словно её погрузили в смолу. Она чувствовала себя слепой и глухой. Отрезанной от мира, который стал ей родным за эти недели скитаний.

Они шли. Час. Другой. Солнце, бледное и безразличное, плыло по небу, но не грело. Его свет, рассеянный сплошной пеленой высохшей пыли, лишь подчёркивал мрачную монохромность пейзажа. Ветер, которого поначалу не было, поднялся ближе к полудню. Но это был не тот ветер, что играл в сосновых иголках или нёс с реки запах влаги. Он выл. Длинно, монотонно, безнадёжно. Это был не голос духов, не песня стихии. Это был звук самой пустоты. Звук великого Ничто, скорбящего по самому себе.

Елена шла, уставившись в спину Данилы. Его шинель, быстро посеревшая от чёрной пыли, была единственным ориентиром в этом безвременье. Она заметила, как он идёт, слегка прихрамывая — старая рана, полученная ещё в службе, давала о себе знать. Но он не останавливался. Он был как скала, единственный якорь в этом море смерти.

-- Он не жалуется, — прошелестел домовой, словно угадав её мысли. Его голосок был слабым, ему и самому было тяжко дышать в этом вакууме. — Он несёт свою боль, как носит шинель. Молча. Как и всё остальное.

Вдруг Данила поднял руку, сигнализируя остановиться. Он присел на корточки, с профессиональным, изучающим взглядом разглядывая землю. Елена подошла ближе. На чёрной поверхности, едва заметные, виднелись следы. Не животного, не человека. Они были похожи на оплавленные вмятины, будто кто-то водил по земле раскалённым прутом.

-- Следопыты, — беззвучно прошептал Данила, и по его лицу пробежала тень. Он провёл пальцем по краю одной вмятины. — Не те, что в поезде. Другие. Более… примитивные. Разведчики. Они уже были здесь. Недавно.

Он выпрямился, его взгляд стал ещё более сосредоточенным, охотничьим. Он снял с плеча свою длинную, с обсидиановым прикладом, винтовку морозника — не магический посох, а оружие смерти, созданное для убийства плоти и крови. Его движения, пока он проверял затвор, пересчитывал патроны в подсумке, были выверенными, экономичными, лишёнными суеты. Это был не герой, готовящийся к подвигу, а профессионал, готовящийся к работе. Его глаза холодно оценили плоский, без укрытий рельеф, и он, казалось, уже принял единственно верное тактическое решение.