И оставили ей одно: время.

Ровно один месяц, чтобы найти то, что казалось совершенно невозможным найти.

Третий путь.

Последний вечер этого первого дня, сидя на кровати в Башне Молчания, Елена смотрела на стену и думала.

Думала о том, что сказала Ксения.

Королева была права в том, что боится хаоса. Королева была права в том, что порядок — это цена, которую платит государство. Королева была права в том, что если Скипетр падёт, то миллионы умрут.

Но королева была не права в одном: что это единственный выбор.

Елена знала, что существует третий путь, потому что она видела его. Видела его в подземелье, видела его в танце цепей, видела его в сером свете, который рождается, когда ледяной холод встречается с огненной волей.

Вопрос был не в том, существует ли третий путь.

Вопрос был в том, может ли она достичь его за месяц.

Может ли она, закрытая в Башне Молчания, в месте, где каждый звук поглощается, где каждый крик становится тишиной, может ли она найти магию, которая требует гармонии.

Может ли она найти музыку в молчании.

Елена легла на кровать и закрыла глаза.

И через молчание Башни, через ледяной холод, через дни и ночи, которые неизбежно наступят, она услышала шёпот Скипетра.

Шёпот, который звал её.

Шёпот, который говорил ей, что третий путь все ещё открыт.

Что время ещё есть.

Что надежда, хотя и хрупкая, как льдинка в апреле, все ещё существует.

Башня Молчания жила своей жизнью.

Жизнью без звука. Без шагов, без дыхания, без тиканья часов. Только холод и лёд, только серо-голубой свет ледяных свечей, которые горели без пламени, без жизни, как если бы они светили не огнём, а чистой идеей холода, той идеей, которая существовала до появления света на земле.

Елена просидела в комнате трое суток.

Три дня и три ночи, не считая времени. Не считая дней недели. Просто три периода света и три периода тьмы, один за другим, как волны, которые больше не приносят жизнь, а только отмеривают оставшееся время. Только считают дни до казни. До момента, когда Данила упадёт на снег площади Кремля и кровь его напоит землю, магию, государство.

На первый день она попыталась писать.

Взяла гусиное перо, окунула его в чернила, которые оставили ей в чаше из резного льда. Попыталась начать писать о том, что видела в подземелье, о Скипетре, о цепях, о третьем пути. Но каждое слово, которое она писала, казалось ей неправильным. Каждая фраза звучала как крик в пустоте, как голос, которого никто никогда не услышит. Буквы расползались на пергаменте, как раненые животные, как если бы холод Башни буквально ожидал её слов и сразу же их убивал.

Она прожила в Башне три дня, и каждый день её слова становились всё более бесцветными, пока она не перестала писать вообще.

На второй день она попыталась читать.

Взяла один из древних томов о магии Скипетра, открытых на странице, где рассказывалось о первой попытке освобождения. Прочитала, как волхв Ониисий спускался в подземелье и касался кристалла. Как его тело замёрзло, но сознание осталось живым. Как он провёл вечность, понимая, что он сделал неправильно, что третьего пути не существует, что есть только смерть или рабство.

Но слова расплывались перед её глазами, как если бы Башня Молчания не только поглощала звуки, но и смыслы. Как если бы в этом месте, в этом холодном, неживом месте, даже слова теряли свою силу, как если бы буквы сами не хотели быть прочитанными, не хотели давать ей надежду, которая была бы разбита.

На третий день она просто лежала на кровати и смотрела на потолок.

Потолок был из чёрного мрамора, и в нём были вкраплены кристаллы, которые светились едва различимо, как если бы звёзды попали под лёд и там застыли, освещая ледяной потолок неживым светом, создавая иллюзию космоса, заточённого в каменном своде. Она считала эти кристаллы. Один… два… триста семьдесят восемь… она сбилась со счёта и начала сначала. Один… два… триста семьдесят восемь… и снова сначала, как если бы этот счёт был единственной реальностью, оставшейся ей в мире без звуков.

Холод камеры был живым.

Это была странная мысль, но она приходила к Елене всё чаще. Холод не был просто температурой, просто отсутствием тепла. Он дышал. Он входил в её лёгкие, выходил из них, создавая невидимый танец льда и её крови. Каждый вдох был болью. Каждый выдох — облегчением, которое тут же сменялось новой болью. Её пальцы начали синеть. Её губы потрескались. Но внутри неё, в самой сердцевине её магии, что-то начало гудеть.

Это гудение было сигналом.

Сигналом чего-то, приходящего издалека.

Ночь четвёртого дня была особенной.

Елена почувствовала это так, как чувствуют подвижки земли перед землетрясением — не ушами, не глазами, а костями. Какой-то частью внутри неё, той частью, которая была магией, той частью, которая была древнейшей тканью её существа, эта часть вдруг напряглась, как натянутая тетива лука, готовая выпустить стрелу.

Что-то пришло.

Что-то или кто-то. Что-то живое, в отличие от молчания и холода Башни. Что-то, что нарушало священное молчание этого места, как если бы в консервированный мир вторглась жизнь.

Елена поднялась на кровати. Её мышцы напрялись. Прислушалась.

Молчание по-прежнему было абсолютным. Ни звука. Ни малейшего движения воздуха. Но молчание это было живым молчанием. Молчанием, которое что-то ждало. Молчанием, полным напряженности, как натянутая струна перед разрывом.

Затем она услышала (или не услышала, но почувствовала) едва различимый звук. Не слышимый ушами. Слышимый костями, кровью, самой магией внутри неё.

Звук чего-то, брошенного сквозь решётку окна.

Что-то упало на пол комнаты с едва слышным шёпотом, как снежинка, падающая в глубокую зиму.

Елена соскочила с кровати, всё ещё в том состоянии полусна, в котором время течёт странно и медленно.

Она подошла к окну. Решётка была ледяной, сделана из того же ледяного материала, что и цепи Скипетра, из того же материала, что и гребень в волосах Ксении. Холод от неё был настолько интенсивен, что Елена не могла её касаться голыми руками. Кожа прилипла бы. Это был холод, который не убивал, но который консервировал, который захватывал живое и держал его в неживом состоянии, в состоянии вечного ожидания.

Но сквозь решётку, лежа на полу, она видела что-то.

Записка.

Кусок пергамента, свёрнутый в трубку, лежал на её полу, как если бы кто-то специально кинул его в окно. Как если бы кто-то знал точно, в какой момент она будет готова получить это. Как если бы кто-то следил за ней, всё это время, пока она молчала и считала звёзды на потолке.

Елена наклонилась и подняла записку.

Её пальцы дрожали. Не от холода. От чего-то другого. От предчувствия, что эта записка содержит нечто, что изменит всё.

Развернула её медленно, как если бы открывала древний свиток, в котором хранятся слова судьбы.

Почерк был знаком.

Резкий, угловатый, написанный уверенной рукой, которая не колебалась ни перед чем. Почерк, который она видела много раз, на письмах, на приказах, на клятвах, написанных кровью в ночи магии. Почерк человека, который прошёл войны и холод, который знает, что каждое слово может быть последним.

Это был почерк Данилы.

На пергаменте было написано совсем немного. Четыре строки. Четыре предложения, которые были написаны рукой человека, содержащегося в заточении, рукой человека, который, возможно, уже знал о своей смерти, знал о том приказе, который Ксения отдала. Рукой человека, который, несмотря на это, нашёл способ передать ей письмо через неживое молчание Башни.

«Не верь трону. Но не разрушай его. Найди баланс. Я верю в тебя».

Вот что было написано.

Просто это. Всего четыре предложения. Но каждое слово было выписано медленно, тщательно, с такой силой нажима, что перо местами протыкало пергамент. Это был почерк человека, который писал медленно, понимая, что каждое слово может быть последним словом, которое он напишет в этой жизни.