Видение: Вологда, 1943 год, осень, когда листья становились золотыми перед смертью. Мария стоит на краю города, в военной шинели, со всем необходимым на спине — недешёвым, но явно не новым рюкзаком, дорожными табаком и чёрным хлебом. Перед ней — дорога. Извилистая, уходящая в леса Сибири, к Байкалу, где, как говорили предания, находился Исток — место, где лёд родился, место, откуда можно было говорить с самой сутью магии.

Но прежде чем идти, она захотела проститься. Или может быть, понять. Она пришла в лес, где жил лесник. Старик, лицо которого было изъедено морщинами и временем, как древний дуб, потёртый бурями. Лесник, который помнил ещё Империю до Замерзания, помнил, как люди просто жили, не боясь, что их заморозят за неправильный взгляд.

Мария пришла, чтобы узнать, где начинается настоящая тайга, как добраться до озера, куда идти, если появятся духи. Но лесник дал ей больше, чем дорожные указания.

Лесник дал ей хлеб, соль и рябину. Велел ей молиться при восходе солнца. И сказал ей слова, которые выжгли память и на столетие вперёд:

"Ты ищешь исцеление, дочка, но исцеление приходит не через бегство, а через понимание. Лёд ты не сможешь разбить. Его нужно растопить. Но если растопишь его сама, то растаешь и ты с ним."

Мария ответила:

"Если я не уйду, Скипетр сожжёт меня изнутри, как он сожрал мою мать. Она родила меня, но её настоящим ребёнком был лёд. Я не хочу быть матерью льда."

Тогда лесник сказал третий, последний раз, и слова его были древнейшие, как саму земля:

"Помни: третий путь есть всегда. Путь, который видят только те, кто любит сильнее, чем боятся. Если когда-то твоя дочь или внучка поймёт это, они смогут сделать то, что не удалось тебе. Они смогут найти третий путь, между льдом и огнём. И это будет спасением не только нашего рода, но и всей земли, расколотой надвое."

Мария ушла, имея только эти слова и горсть соли в кармане. Лесник остался. Заледенел посреди своего леса в ту же ночь, когда она ушла, навеки уйдя в лёд с одного последнего вздоха.

Видение исчезло. Но в его отголоске Елена услышала голос домового:

"Твоя прабабка услышала эти слова. И они изменили её судьбу. Но и ты, дитя, ты их услышала в момент рождения, когда твоя бабушка шептала их мне, спрашивая, верю ли я, что они когда-нибудь осуществятся."

Место: Камера

Время: Полночь

Когда полночь наступила, наступила не просто как смена часов на какой-то там будильнике. Она пришла как физическое ощущение, как грань, пересекаемая время на своем беге. Часы, где-то высоко в залах Кремля, пробили двенадцать раз, и каждый удар колокола отозвался в ледяных стенах камеры не звуком, а вибрацией, пронзившей её тело насквозь. Это была не просто вибрация — это было прикосновение времени, попытка изменить направление течения. Елена почувствовала, как воздух вокруг неё густеет, как он становится не воздухом, а чем-то более плотным — может быть, магией, может быть, самой сущностью льда, пробуждающейся к деятельности. Граница между камерой и всей остальной Вселенной размывалась, становилась всё более прозрачной, словно кто-то невидимый писал по ней мелом, стирая чёткие линии между реальностью и тем, что было по ту сторону.

Домовой в тот момент совсем замолк. Даже его дыхание остановилось, замерзло, стало частью той мёртвой, абсолютной тишины этого места, которая не давала даже собственным мыслям звучать громко. Стены ледяной камеры, до того светившие мягким, почти мёртвым синим светом — тем цветом, который видят люди в момент, когда жизнь из них уходит, когда они лежат на снегу и смотрят в небо в последний раз, — вдруг ожили. Они начали пульсировать, как сердце огромного существа, как лёгкие, работающие в первый раз, как тело, пробуждающееся после вечного сна. Пульсация была ритмичной, упорядоченной, давая понять, что это не просто физический процесс. Это — сознание, выстраивающее себя ритм. Вскоре этот ритм начал обретать форму, структуру, смысл. Он стал похож на гигантское сердцебиение, биение которого можно было ощутить не просто в теле, но и в самой сущности.

И в этой пульсации — в её ритме, в её неумолимой периодичности — Елена услышала голос.

Не голос в привычном смысле слова, когда звуки образуются в горле, в уста, проходят сквозь воздух, нарушая его спокойствие. Голос, который исходил не из внешнего мира, а формировался прямо в её мозгу, в самой глубине сознания, материализуясь там как внезапное понимание, как озарение, приходящее не после долгих, кропотливых размышлений, а сразу, целостно, абсолютно неоспоримо и безапелляционно. Голос, который рассказывал о боли столь глубокой, столь космической, что она выходила далеко за пределы физического опыта и становилась метафизической, буквально вселенской. О холоде такой древности и мощи, о страданиях, пережитых с тех самых пор, как магия впервые соединилась со льдом, как земля и человечество, испуганные, отчаявшиеся, попыталась заключить договор, спасительный в их представлении, договор, который оказался худшим, самым чёрным из всех возможных проклятий.

Голос был женским. Древним, словно несущим в себе память всех зим с самого начала времён, со дня, когда на земле впервые упал снег. Невероятно уставшим — усталостью не одной жизни, а усталостью того, кто не спал не просто годы или столетия, но целые эпохи, циклы земного времени, поколения человеческих мучений.

"Я была богиней, — продолжала она, и каждое слово вибрировало в ледяных стенах, оставляя за собой светящиеся следы, как если бы язык света проходил по замёрзшему, неживому холсту времени. — Звали меня Морена. Я была богиней зимы, холода, смерти и возрождения. Я правила сезоном абсолютной тьмы, когда земля отдыхает от мук лета, когда всё живое готовится к испытанию холодом и темнотой, чтобы, пройдя сквозь них, сквозь эту очищающую муку, возродиться весной, новым, очищенным. Я была балансом между началом и концом, между семенем, закопанным глубоко в замёрзшую землю, ждущим часа пробуждения, и нежным ростком, пробивающимся сквозь последний, самый упрямый лёд весны. Я не была ни добром в его чистом, наивном виде, ни злом с его разрушительной слепотой. Я была необходимостью, я была циклом, я была тем, без чего мир не мог дышать, не мог жить".

Елена вскрикнула — не из горла, а из самой сущности её существа, из той части в ней, которая была соединена со льдом кровной связью, с магией, проросшей в кости, с древней памятью рода, восходившей через поколения к самым корням земли. Её голос отозвался по камере эхом, многократно отскакивая от стен, усиливаясь каждый раз, пока не стал похож на рёв какого-то огромного, столетиями спящего существа, пробуждаемого к жизни после долгого забытья. Она упала на колени перед кристаллом, встроенным глубоко в ледяную стену, и в этом кристалле, медленно, как древнее царство, раскрывая свою сущность, увидела лицо.

Это было лицо женщины, и оно было прекрасным, но в прекрасности этой таилась боль такой глубины и масштаба, что само созерцание её казалось кощунством, святотатством против памяти о стольких эпохах страданий. Лицо бледное, белее, чем полуночный снег над полностью ненаселённой пустошью, куда не ступала нога ни человека, ни животного. С закрытыми глазами, из которых текли не обычные слёзы в полном смысле этого слова — ибо слёзы, если бы они были, задушили бы своей горечью даже боли такой невообразимой величины. Это были слёзы льда. Каждая слеза, падая из уголка глаза, превращалась в совершенный кристалл, становилась отдельным бриллиантом боли, воплощённым страданием. И каждый такой кристалл становился кирпичиком в стене, из которой была построена её вечная, неприступная ледяная тюрьма.

На ледяной стене позади Елены начали появляться изображения. Не обычные рисунки, не простые проекции, не галлюцинации, рождённые истощением и холодом. Это были живые воспоминания, материализованные в очень структуре самого льда, как если бы холод обрёл сознание, обрёл память и решил, наконец, рассказать историю своего невыносимого плена.