Первое видение: Древние времена, когда земля была моложе, когда боги ещё ходили по её поверхности, явственно видимые для смертных глаз, принимающие участие в делах людей. Морена танцевала на снегу, и её танец был музыкой, на которой держался весь мир. Каждое движение её — благодать. Где она проходила, замерзало, но замерзало не мёртво, не как разрушение и конец. Замерзало, чтобы отдохнуть, накопить силу для весны, спящей где-то в недрах земли. Деревья засыпали под толстым одеялом чистого снега, но их корни помнили про лето, помнили про солнце, сохраняя в себе его тепло, его обещание. Животные впадали в спячку, но их сердца продолжали биться, медленно, но ритмично, выжидая момента пробуждения. Морена была балансом, была циклом, была той необходимостью, без которой мир рассыпался бы в хаос. И человечество благоговело перед ней не из рабского страха, а из искреннего уважения.
Второе видение: Появление богов-мужчин. Сначала они приходили как посетители, приносящие дары. Потом как любопытствующие, желающие понять законы мира. И затем — как завоеватели, расчётливые и холодные. Они хотели власти над всеми сезонами без исключения, полного контроля над всем временем, над полным процессом жизни и смерти. И Морена, в их холодном, расчётливом представлении, была препятствием, была той силой, которая ускользала от их контроля. Она была хаосом, естественностью в их искусственном, жёстко структурированном порядке.
Третье видение: Момент падения. Морена, окружённая богами в кованой броне со взглядами, холодными как ледяной полюс, как сердце безлюдной горы. Они не кричали, не демонстрировали ярость. Наоборот, они были спокойны, методичны, как охотники, уверенные, что добыча уже поймана, что пути бегства закрыты. Они начали называть её врагом, потом угрозой, и наконец, цинично и жестоко — инструментом. И когда она попыталась сопротивляться, отстаивая свободу, свой естественный цикл, свой врождённый ритм, они, используя силу магии, древней и ужасающей, разделили её сущность на части. Отделили силу от понимания. Оставили холод, безжалостно забрав сострадание. Оставили способность замораживать, отняв способность оттаивать, пробуждать. Оставили власть над смертью, забрав знание о возрождении. Они сделали её функцией, редуцировали богиню к одномерному инструменту, пригодному лишь для выполнения приказов.
"Я перестала быть богиней и стала оружием, — произнесла Морена, и её голос прозвучал как скрежет ледяных пластов, сминаемых под немыслимым весом вечности. — Я перестала быть циклом и стала застывшим моментом. Я перестала быть жизнью и стала смертью, вечной, неподвижной, никогда не переходящей в жизнь смертью".
Образы в льду начали петь — невидимым голосом, голосом самой истории, отчаянно пытающейся быть услышанной. Это были сцены из дальних эпох:
Битвы, войны, периоды, когда люди держали Скипетр в руках и творили чудеса холода, чудеса ужасающего масштаба. Города замерзали за ночь. Враги падали, превращаясь в ледяные статуи, застывая в позах последнего мгновения жизни. Флоты кораблей превращались в кладбища изо льда в промёрзших портах. Но каждое чудо было половинчатым, неполным, калечащим и оставляющим боль. Потому что вместе с холодом пришла и смерть. С замораживанием пришла неспособность жизни восстановиться. Лёд не становился временным пристанищем; он становился окончательным приговором.
Анна, первая Хранительница, которая думала в своей наивной юности, что она приняла богиню, спасла мир, защитила его от хаоса Замерзания. Но на самом деле она приняла только половину, только осколок сущности Морены. Только отколовшийся, неполный кусочек полноты. И от этого половинчатого, неправильного соединения, от этого бракосочетания неравных сил её сердце начало замерзать медленно, день за днём, кровеносный сосуд за кровеносным сосудом. Пока она не умерла в тридцать пять лет от холода, который не смогла выжечь ни одна магия, ни один заговор.
Мария, внучка первой Хранительницы, которая поняла ошибку, разглядела прозрачность системы, но не смогла её исправить, потому что цена исправления была слишком высока. Нужно было разорвать всю систему, развалить оков, которые она создала, и она не была готова к такому масштабу разрушения. Она сбежала, и её бегство было честнее, чем повиновение.
Евдокия, мудрая, предпочетшая вообще не играть в эту игру, которая сказала нет трону, нет долгу, нет бремени Хранительницы. Но оставившая в мире ядовитое семя — внучку, которая могла услышать то, что другие отказывались слышать, почувствовать то, что другие избегали.
"Почему ты говоришь со мной? — спросила Елена, и её голос был тихим, но острым, как лёд. — Почему не с Императрицей? Она держит тебя в плену, в цепях более сотни лет".
"Потому что ты — последняя, кто может освободить меня, — ответила Морена без колебаний, и в её голосе зазвучало что-то острое, похожее на улыбку, хотя улыбка была режущей, как лёд. — Но знай это, Елена, запомни это до последнего дыхания: если разобьёшь мои цепи, если позволишь мне выйти полностью, я не буду милостива. Я — богиня справедливости. Я сожгу холодом всё, что причинило боль. Включая Москву с её дворцами и храмами. Включая трон, на котором сидит Императрица. Включая саму Империю, которая держала меня в плену столетия, словно я — просто вещь, просто оружие, а не сущность с собственной волей и памятью. И включая тебя саму, если тебе недостаточно мудрости, чтобы понять, что происходит, если ты не сумеешь совладать со своей же собственной силой".
Елена почувствовала холод, который был прежде, теперь становясь всё более холодным, ледяным, абсолютным. Холод, который проникал сквозь кожу, сквозь плоть, сквозь саму косную материю, прямо в кости, в костный мозг, в самую суть существования. Это была не боль в привычном смысле. Это была истина, замороженная в той же степени, в какой она замораживала окружающий мир, истина без сомнений, без надежды на ошибку.
"Но я — тюрьма для самой себя, — продолжила Морена, и её слова звучали как скрежет ледяных пластов, сминаемых под весом вечности. — Я не держу себя в плену потому, что меня к этому принудили силой. Я держу себя в плену потому, что я понимаю, что происходит, когда мне позволяют вырваться полностью. Я — тюрьма для хаоса. Если я уйду — Россия либо обретёт свободу, обновится, проснётся и переродится, либо сгорит, и ничего не останется кроме пепла и костей. Нет никакого пути, где обе стороны выживают. Нет никакого компромисса, когда две боги сходятся в смертельном поединке за одну землю. Лёд и огонь. Зима и лето. Смерть и возрождение. Они должны найти баланс, или оба уничтожат друг друга. И я — становилась этим балансом. Но баланс, если он статичен, если он застывает, — это не жизнь. Это смерть, упакованная в красивую коробку и названная порядком".
Елена задала самый главный, самый страшный вопрос, вопрос, который давил на её грудь с самого начала этого невероятного пути:
"Значит, ты — тюрьма для самой себя? Ты держишь себя в заточении не потому, что боишься других, не потому, что хочешь наказания? Ты делаешь это потому, что боишься своей собственной силы? Боишься того, на что ты способна?"
В ледяной стене произошло что-то странное и величественное. Кристалл с лицом Морены вспыхнул ослепительным синим светом, не мягким и усыпляющим, а острым, режущим, как лазер. Этот свет начал трескаться, разлетаться во все стороны, как разбитое зеркало, как разломанное небо.
"Да, — признала Морена, и в этом признании была вся боль эпох, вся усталость тысячелетий, вся горечь несправедливости, пережитая богиней, которая не могла справиться со своей собственной природой. — Я сама себе враг. Я сама себе палач. Не потому, что я слаба. Потому что я ужасающе сильна. Потому что если я не буду контролировать себя, я уничтожу мир. Я уничтожу всё — и огонь Хана, жаждущий завоевать юг, и лёд Империи, желающий сохранить север, и людей, которые просто хотят жить, дышать, любить, работать, создавать. Я знаю свою природу до самых глубоких костей. Я знаю, на что я способна, когда моя сущность полностью освобождается, когда все цепи разбиваются. И поэтому я держу себя в цепях. Я становилась инструментом, потому что инструмент — это ограничение, это контроль, это управляемость. Это страшная цена, которую я платила, чтобы не стать полной, абсолютной катастрофой, которая съест мир".
