Одиночество — это не проклятие. Одиночество — это свобода.

Впервые в жизни её решение полностью зависело только от неё. Не от долга перед семьей, не от веры других, не от цепи поколений, давивших на плечи как железный ошейник. Не от магии, которая жила в её крови и требовала послушания. Не от Императрицы, не от Хана, не от трона, не от огня.

Только от неё. От её сердца. От её воли. От её способности выбирать.

Она развернулась и посмотрела на стены. На светящиеся синим льдом стены, которые были более живыми, чем люди в коридорах, которые были более чистыми, чем помыслы Императрицы, которые хранили в себе эхо тысяч вдохов, тысяч плачей, тысяч молитв.

«Слушайте, — произнесла она, обращаясь не к камню, не к стражам, не к Императрице, слушающей из своих покоев через магические кристаллы, что встроены в стены. Она обращалась к самому Скипетру, спрятанному где-то в сердце дворца, к древней магии, что текла в жилах земли, к памяти льда, что жила в её крови, в её костях, в каждой клеточке её существа.

Её голос был тихим, но он звучал, как гром, эхом разносясь по ледяным лабиринтам, пробивая магические барьеры, доставая до тех, кто её держит пленницей.

«Я Елена Ветрова. Последняя Ветрова, если это необходимо. Я не сломлена. Я не сломаюсь. Потому что я поняла, наконец, что ношу не орудие, а грузило. Я не раба Скипетра. Я его хранительница. И хранительница… может отпустить.

Льдистые стены задрожали. Не от холода, а от признания. Будто весь лёд, весь Скипетр, вся магия Кремля услышала голос не раба, не орудия, но сознательного выбора.

Свет стал ярче, почти жёлтым, словно за льдом горел огонь. Но это был не огонь Хана, не разрушение. Это была память, прорывающаяся сквозь века холода. Это была боль Анны, которая сказала: «Я приму тебя». Это была сомнение Марии, которая ушла в Сибирь. Это была смирение Евдокии, которая выбрала скромность.

И в этот миг, в полной тишине, которая была не безмолвием, а концентрированным ожиданием, Елена услышала голос.

Не домового. Не духов. Не Данилы. Не Императрицы.

Голос, который был везде и нигде одновременно. Голос времени, голос памяти, голос самого Скипетра, голос той женщины, что однажды сказала: «Я приму тебя».

Голос Анны.

И это голос начал говорить. Начал рассказывать не конец истории, а начало. Начало той ночи, сто семь лет назад, когда на Красной площади вспыхнул первый кристалл льда, когда первая капля магии упала на землю России и заморозила её боль на вечность.

И в этом рассказе Елена узнала то, что изменит всё.

Место: Подземная камера

Время: Ночь

Начало пути в глубину

Когда железные двери подземелья закрылись позади, хлопнув с таким глухим звуком, словно захлопнулась крышка гроба, Елена еще не до конца поняла, что это завершение её дневного пути. Спуск в подземелье был долгим, ужасающим, словно стражи не просто вели её вниз по каменной лестнице, но вели её через слои её собственного подсознания, через воспоминания, запечатленные в крови, через те грани памяти, которые род Ветровых носил в себе столетиями. Лестница была узкой, едва ли шире человеческого плеча, выточенной в живом льду, покрытой инеем толщиной в несколько сантиметров. На ощупь она была гладкой, отполированной не только временем, но и касаниями тысяч рук — рук Ветровых, рук Хранительниц, рук тех несчастных, кого сюда приносили перед окончательным заточением.

Елена считала ступени, делая это механически, инстинктивно, зная на каком-то глубоком уровне, что подсчёты помогают сохранить рассудок, не дать панике овладеть сознанием, не скатиться в кромешный ужас, который подступал с каждым шагом вниз, как холодная волна прибоя.

Сорок две ступени. Сорок три. Пятьдесят.

Вокруг неё стены ледяной скалы, но не просто безжизненной скалы — в ней было движение. В прозрачном льду, когда она приглядывалась, она видела профили лиц. Лица без глаз, рты, открытые в беззвучном крике, руки, вздёрнутые в последнем жесте мольбы, ноги, согнутые в попытке бежать. Это были не просто иллюзии — это была память льда, запечатленная в его структуре, история страданий, которые он впитал в себя.

Они смотрели на неё, эти ледяные тени, взывая молча: "Ты можешь остановить это. Ты можешь вырвать нас из вечности. Ты — Ветрова, последняя из нас."

Но Елена могла только идти. Могла только спускаться, шаг за шагом, в неизведанное, туда, где лёд становился не защитой, а тюремщиком.

На сотне восьмидесятой ступени её ноги, сами по себе, перестали двигаться. Перед ней была дверь. Не просто дверь — огромные двери из чёрного дерева, что-то между дверями дворца и врата подземного мира. На них были вырезаны сцены: человек, склонившийся перед льдистым престолом, человек, замирающий в ледяных объятиях, человек, становящийся частью самого льда. Это были не просто рисунки — это была история, рассказанная в древней вязи символов, и каждый символ был как гвоздь, забиваемый в сердце.

Как только стражи отошли, двери открылись сами собой, с тихим вздохом, словно холод выпускал последний воздух перед молчанием.

Елена сделала последний шаг и упала.

Не сильно — всего с высоты в полметра, но когда она ударилась о ледяной пол, из лёгких вырвался болезненный выдох. Стена была твёрдой, жестокой, как смерть. Воздух на мгновение вообще исчез, оставляя только гневное жужжание в ушах.

Домовой, спрятанный в рюкзаке, издал жалобный писк, но даже этот звук был поглощён всепоглощающей, мертвящей тишиной подземелья.

Она поднялась на ноги, дыша с трудом. Перед ней — комната её заключения.

Помещение было маленьким, едва ли не клеткой для животного. Три с половиной шага в длину, четыре в ширину, потолок высокий, теряющийся в тени, так что казалось, будто комната уходила вверх в бесконечность. Все было из чистого, прозрачного льда, такого прозрачного, что сквозь него можно было видеть чёрное, бессмысленное пространство позади — как будто комнату вырезали прямо из внутренних глубин айсберга, из того льда, что помнит ледниковые периоды, катастрофы и тихие траты времени.

На полу — тонкий слой инея, который при каждом шаге вспыхивал бледно-синим свечением, реагируя на её присутствие. Это было не просто ледяное образование — это был вид магического индикатора, который позволял мониторить каждое движение узницы.

На стене напротив входа висели два ледяных нара — простых, почти аскетичных, скорее похожих на гробы, чем на кровати. На первой нарах, ближе к входу, лежали две фигуры. Не люди. Ледяные статуи. Один мужчина в офицерской форме морозника, закутанный в плащ с ледяными кристаллами вместо пуговиц. Второй — в чёрном костюме, с пустотой вместо лица, безличная статуя чиновника новой власти. Оба застывшие, оба пойманные в момент, когда пытались что-то сделать — может быть, схватить врага, может быть, спасти кого-то, может быть, просто остановить падение.

На полу, в слое инея, выступали руны защиты. Не просто выцарапанные, не просто начертанные — выжженные температурой, вплавленные в саму структуру льда, становясь его неотъемлемой частью, его магическим скелетом, его анатомией магии.

Елена узнала среди них несколько: Наутиз — руну необходимости, то, что вынуждает, что не даёт выбора. Иса — руну льда, абсолютной неподвижности, консервации. Хагалаз — руну разрушения и хаоса, то, что не подлежит восстановлению. Йер — руну урожая и завершения цикла. Феу — руну скота и богатства, но в контексте этого места она означала живой товар, рабов магии. Каждая была завязана узлом на определённый вид магии — вода, земля, огонь, воздух. Каждая была ловушкой, каждая закрывала один из путей бегства.

Никакая помощь извне не проникнет сюда. Ни вода морская не хлынет сквозь ледяные стены. Ни огонь не придёт сюда спасать. Ни ветер не задует дверь. Лёд принял её, как ложка плодоносящего медведя в берлоге, плотно, окончательно, на всю жизнь — или до смерти, что наступит раньше.