Больше она ничего не слышала.

Три ледяных саркофага, запечатавших Огненных Следопытов, стояли в разгромленной избе, слабо мерцая в свете угасающего огня в печурке. Внутри них застыли вечные, удивленные тени. А на полу лежали двое — мужчина, истекающий кровью, и девушка с обугленной, замороженной рукой, в чье тело впервые проникла магия не как дар, а как насилие. И как рана. И где-то в подушке из мха и теней, глубоко в небытии, зализывал свои духовные раны маленький, преданный дух, сломленный ценою спасения тех, кого он поклялся хранить.

Сознание вернулось к Елене не вспышкой, а медленным, мучительным всплытием со дна ледяного омута. Первым пришло ощущение холода — пронизывающего, костного, въевшегося в каждую пору. Потом — боль. Не острая, а глубокая, тянущая, словно кто-то выкручивал ее изнутри на ручной мясорубке. Она лежала на грубых, промерзших половицах, и сквозь щели в стенах тянулись бледные, жидкие лучи утреннего света, в которых плясала ледяная пыль.

Каждый вдох давался с трудом, будто легкие были переполнены ледяной пылью, которая не рассеивалась в воздухе, а застывала крошечными кристаллами вокруг губ, словно пытаясь сохранить эти мгновения для будущего. Голова была наполнена ледяной тишиной, в которой отчетливо звучали отголоски голосов, которые она слышала в лесу, но теперь они звучали иначе — как шепот замерзших рек, как тихое стонущее эхо гор.

Елена приподнялась, и мир на мгновение поплыл. Голова была тяжелой, густо набитой ватой и свинцовой стружкой. Она посмотрела на свою руку. Пальцы, покрытые узором из инея, напоминали ветви старого дерева после гололедицы. Она попыталась пошевелить ими — и не смогла. Они были чужими, деревянными, пришитыми к запястью. Лишь глухая, отдаленная боль свидетельствовала, что эта рука еще принадлежит ей.

Память вернулась обвалом. Бой. Огненные тени. Взрыв. Данила!

Она резко обернулась, сердце заколотилось в горле. Он лежал там же, где и упал. Лицо его было страшным — землистым, восковым, с синевой под глазами. Но самое ужасное было на его боку. Темное, багровое пятно на его поношенной одежде расползлось, стало огромным, влажным и липким. Кровь, алая и живая, медленно сочилась на пол, образуя небольшую, уже подмерзающую лужу. Каждая его редкая, прерывистая дыхательная волна отдавалась крошечной пульсацией в этой ране.

«Он истекает. Прямо сейчас. Пока я тут лежу».

Паника, знакомая и липкая, снова попыталась подняться в горле, сжать легкие. Но на сей раз ее пересилило новое, твердое и холодное чувство — ответственность. Он был здесь из-за нее. Он бросился вперед, чтобы защитить ее, зная, что шансов почти нет. И теперь он умирал. Из-за нее.

Она попыталась встать, но ноги, ватные и непослушные, подкосились. Голова закружилась, в висках застучало. Она поползла. Каждое движение отзывалось болью в онемевшей руке и протестом во всем теле. Она доползла до него, тяжело рухнув рядом на колени.

— Данила… — прошептала она, хватая его за плечо здоровой рукой. Его шинель была холодной и жесткой. — Данила, держись! Проснись!

Он не ответил. Его веки даже не дрогнули. Его дыхание было поверхностным, едва слышным. Отчаяние снова накатило, грозя захлестнуть. Что она могла сделать? Она не была врачом. Ее знание ограничивалось бабушкиными травами от кашля да заговорами от сглаза. А тут… глубокая, смертельная рана, нанесенная магией чистого огня. Обычные средства были бессильны.

Она лихорадочно осмотрелась, ища спасения, надежды. Изба была мертва. Выбитые окна, обугленные стены, три ледяных кокона, стоящие как безмолвные стражи, слабо мерцали в утреннем свете. Ничего. Ничего, что могло бы помочь.

И тогда ее взгляд упал на ее собственную больную, замороженную руку. Лед… Он мог убивать. Он мог запечатывать в вечный сон, как в Вологде. Мог ли он… сохранить жизнь? Не дать ей уйти?

Внезапно скрипнула дверь, заставляя Елену вздрогнуть и обернуться. На пороге, затянутом морозной дымкой, стояла старуха. Низенькая, сгорбленная, словно вековой груз пригнул ее к земле. Она была закутана в лоскутное одеяло, поверх которого была накинута выцветшая, некогда синяя шаль. В одной руке она держала клюку из корявого сука, в другой — небольшую берестяную корзинку. Ее лицо, испещренное морщинами, как высохшее русло реки, было безразличным и спокойным. Казалось, ни разруха вокруг, ни ледяные статуи не могли удивить ее.

— Слышала грохот, — произнесла старуха, шагнув внутрь. Голос у нее был хриплым, простуженным, но в нем не было и тени страха. — Думала, Громовержец в избу гвоздь вбивал. А тут гости незваные.

Она медленно, опираясь на клюку, пересекла комнату, ее стоптанные валенки мягко шлепали по полу. Ее внимательные, бледно-голубые, почти выцветшие глаза скользнули по Елене, задержались на ее обугленной руке, а затем перешли на Данила. Она не выглядела шокированной или испуганной.

— Раненый, — констатировала она, подходя ближе. — И серьезно. Тащить его никуда нельзя. Коньков не осталось в деревне. Все, кто мог, — бежали. Остались только старые да упрямые, вроде меня.

— Помогите ему, — взмолилась Елена, и голос ее дрогнул, выдавая всю глубину отчаяния. — Умоляю вас. Я все сделаю, что скажете.

Старуха медленно, с трудом присела на корточки рядом с Данилой. Она не трогала рану, лишь внимательно ее разглядывала, словно читая по кровавому пятну невидимую книгу.

— Огненный жезл, — без эмоций сказала она. — Чистый жар. Он не просто режет плоть. Он выжигает жизнь изнутри, сушит душу. Обычными травами не помочь. Настойка из коры ивовой боль уймет, да ненадолго. А времени… — она покачала головой, — времени у него в обрез.

Она подняла взгляд на Елену. Ее старые глаза были пронзительными.

— Ты — Ветрова. Чую по крови. Горькой, как полынь, и холодной, как глубинная вода. И по этой руке… Ледяной Скипетр коснулся тебя. Не просто коснулся — пожил в тебе.

Елена лишь кивнула, сжимая здоровой рукой подол своего платья.

— Лёд может убить, — продолжала старуха, и ее взгляд стал пристальным, испытующим, словно она видела насквозь. — Но может и сохранить. Как в погребе лед сохраняет мясо до весны. Заморозь рану. Не дай крови уйти. Не дай жару выжечь в нем последние искры. Запечатай ее. Это единственный шанс. Другого не будет.

Елена с ужасом посмотрела на свою больную руку. Она чувствовала в ней спящую, грозную силу, но та была дикой, неуправляемой, как разъяренный зверь. Воспоминание о вчерашнем взрыве, о том, как чужая воля вселилась в нее, заставило ее содрогнуться.

— Я… я не могу… я не умею контролировать это! — вырвалось у нее. — В прошлый раз… это был не я! Это было… насилие!

— Ты не должна вызывать бурю, дитя, — сказала старуха, и в ее хриплом голосе вдруг прозвучала странная, древняя, как сами холмы, мудрость. — Ты не должна заставлять. Ты должна… попросить. Лёд — не слуга. Он — союзник. Или тюремщик. Смотря как к нему обратиться. Положи руку на рану. Не сжимай. Не командуй. Просто… позволь ему течь. Как реке весной. Она не спешит. Она просто идет своим путем.

Дрожа всем телом, Елена протянула свою здоровую левую руку. Пальцы ее коснулись липкой, пропитанной кровью ткани прямо над страшной раной Данилы. Она закрыла глаза, пытаясь отогнать прочь страх, отчаяние, память о вчерашнем кошмаре. Она искала внутри себя то чувство, что родилось в час немоты на берегу Волги — чувство тихого, глубокого слушания. Она отключила разум, полный ужаса, и обратилась к тому холодному, дремлющему озеру, что лежало в ее глубине.

Она не приказывала. Она просила. Умоляла.

«Помоги… — мысленно шептала она, обращаясь к той силе. — Не для разрушения. Для сохранения. Дай мне немного твоего покоя… немного твоего безвременья… чтобы остановить смерть. Не для себя. Для него».

Сначала ничего не происходило. Лишь пульсирующая боль в ее собственной раненой руке и тихий, хриплый свист дыхания Данилы. Потом, очень постепенно, она почувствовала легкое, едва заметное движение. Не взрыв, не прорыв плотины, а тонкую, холодную струйку, что потекла из самой сердцевины ее существа. Она прошла по плечу, достигла локтя и медленно, очень медленно, словно нехотя, полилась к кончикам пальцев левой руки.