Она открыла глаза.

От ее пальцев по пропитанной кровью одежде Данилы пополз иней. Не яростный, сковывающий все живое, каким он был ночью, а нежный, почти воздушный, похожий на морозные узоры на стекле в тихое зимнее утро. Он мягко обволакивал ткань, просачивался сквозь нее, касаясь обожженной плоти. Елена чувствовала под ладонью, как жар раны уступает место глубокому, проникающему холоду. Лед не резал, не жалил, не причинял новой боли. Он обнимал рану, заключал ее в хрустальный, прозрачный, идеально гладкий саркофаг. Багровое пятно перестало расползаться. Сочащаяся кровь застыла, превратившись в крошечные, алые рубины, вмурованные в толщу льда.

Она убрала руку. На месте ужасной, смертельной раны теперь лежала гладкая, слегка выпуклая пластина прозрачного, идеально чистого льда. Сквозь него, как сквозь стекло аквариума, была видна обожженная, но больше не кровоточащая плоть. Это не было исцелением. Это была стазис, остановка, передышка, дарованная смертью.

И в этот момент, когда лед полностью охватил рану Данилы, Елена заметила, что в середине ледяного саркофага, прямо над сердцем, появился маленький кристалл. Он был прозрачным, но внутри него мерцало слабое синее свечение, как будто сердце Данилы отдало частичку своей жизни, чтобы сохранить остальное.

"Это сердечный лед," — прошептала Арина, заметив, что Елена смотрит на кристалл. — "Он сохранит его жизнь, пока сердце бьется. Но помни, дитя, если когда-нибудь этот кристалл погаснет… значит, пришло время отпустить."

В этот момент Данила сделал глубокий, прерывистый, почти судорожный вдох. Его веки дрогнули, а потом медленно, тяжело поднялись. Его взгляд, сначала мутный и неосознанный, блуждал по закопченным балкам потолка, а потом нашел Елену. Он смотрел на нее, и в его глазах не было того животного ужаса, что был после взрыва. Было лишь глубочайшее, немое изумление, физическая слабость и немой вопрос.

— Ты… — прошептал он, и голос его был слабым, как шелест сухого листа по камню. — Ты… спасла меня?

Елена, не в силах сдержать дрожь, которая вдруг пробежала по всему ее телу — дрожь от напряжения, страха и дикого облегчения, — покачала головой. Слезы снова выступили на глазах, но на этот раз они были горячими и солеными.

— Ты спас меня первым, — тихо, но четко ответила она. — Я просто… вернула долг.

Старуха, наблюдающая за ними с невозмутимым видом, кивнула, и на ее морщинистом, как печеное яблоко, лице появилось нечто, похожее на редкое, скупое одобрение.

— Зовут меня Арина, — сказала она. — Арина-знахарка. Последняя, кто остался в этой деревне доживать свой век. Остальные… кто поумней — сбежали. Кто поглупее — полегли.

Она подошла к печурке, с трудом раздула слабые угольки и поставила на них потертый, закопченный котелок, наполненный снегом и щепоткой сушеных трав. В избе постепенно становилось теплее, и в воздухе поплыл горьковатый, но чистый аромат ромашки и чабреца.

Пока отвар закипал, Арина заговорила снова, уставившись на прыгающие язычки пламя, словно видя в них далекое прошлое.

— Я помню Замерзание, — начала она, и голос ее стал далеким, глухим, как будто доносящимся из-под толщи лет и льда. — Мне было десять лет. Мы жили тогда в другой деревне, под самой Москвой-рекой. Помню, как мать моя, Марфа, вытолкнула меня в сени, велела бежать в погреб, подальше от окон. А сама… сама повернулась к двери. Хотела, наверное, запереть ее на засов, чтобы лед не прошел. Но не успела. Ее заморозило на самом крыльце. Она так и стоит там до сих пор, я знаю. С протянутой рукой, будто хочет кого-то предупредить или остановить. Лицо… лицо у нее испуганное было. Но не искаженное. Застывшее. Как маска.

— А знаешь, дитя, — продолжила Арина, когда отвар закипел, и она разлила его по чашкам, — я не сразу поняла, что лед не враг. Вначале ненавидела его за то, что забрал мать. Но однажды, спустя много лет, я наткнулась на старую книгу, написанную на бересте. Там было написано: "Вода-водица, сестра-царица, не только лед, но и жизнь дает. Не убивает, но спасает. Не убивает, но запоминает. Умрет лед — забудется всё. А если не растает, то оживет". И я поняла. Лед — это не смерть, а долгая память. Он хранит то, что иначе исчезло бы.

Елена замерла, глядя на старуху. Она ждала ненависти, проклятий в адрес льда и всего, что с ним связано. Ждала обвинений в адрес ее рода.

— Почему… — осторожно, боясь спугнуть эту исповедь, начала Елена, — почему ты не злишься на лёд? На нас? На Ветровых? Ведь это из-за Скипетра, из-за Анны…

Арина медленно повернула к ней свое старческое лицо. В ее бледных, выцветших глазах не было ни злобы, ни обиды, ни желания мести. Лишь глубокая, неизбывная печаль, принятая и переваренная за долгие годы, и странное, твердое, как кремень, понимание.

— Потому что лёд не убивает, дитя, — тихо, но очень внятно сказала она. — Лёд хранит. Он остановил боль в тот миг. Он остановил время. Он не забрал у меня мать. Он оставил мне ее такой, какой я ее запомнила в самый последний миг. Испуганной, но живой. Любящей. Пусть и застывшей. Однажды, может… — она на мгновение замолчала, и в глазах ее мелькнула слабая, давно не гасимая искорка, — однажды, может, она оттает. И я смогу ее обнять. А может, и нет. Но у меня есть эта надежда. А там, где огонь прошел… там ничего не остается. Только пепел, который ветер развеет. И пустота. И никакой надежды. Лед — это память. Огонь — это забвение.

Эти слова пронзили Елену острее любого лезвия. Они легли прямо на душу, задевая самые потаенные струны. Она смотрела на запечатанную рану Данилы, на свою собственную обожженную руку, на три ледяных кокона, в которых застыли ее враги. Лед мог быть оружием. Тюрьмой. Но он же мог быть и защитой. Консервацией. Ожиданием лучших времен. Он не был синонимом смерти. Он был паузой. Возможностью. Шансом, который дается не всегда.

Она посмотрела на Арину, и в ее душе что-то окончательно встало на свои места, защелкнулось, как сложный замок. Она всю жизнь боялась этой силы, этого наследия, видя в нем лишь проклятие. А потом, столкнувшись с ней вплотную, увидела в ней лишь орудие разрушения. Но теперь… теперь она увидела третий путь. Путь хранителя. Путь не владыки, а садовника, который не ломает дерево, а укрывает его от мороза.

— Спасибо, — прошептала Елена. И это «спасибо» относилось не только за помощь Даниле. Оно относилось к уроку, который был важнее любого заклинания.

Арина кивнула, как будто понимая все без слов.

— Теперь вам нужно идти, — сказала она практично, разливая по деревянным, почерневшим от времени чашкам горький травяной отвар. — Они почувствовали вас здесь. Придут другие. У них свои способы. Выпейте, согрейтесь изнутри. А потом… в дорогу. К Москве. Решать свою судьбу и судьбу этой застывшей земли.

Елена взяла чашку здоровой рукой. Пар от настоя щекотал лицо, согревал заледеневшие пальцы. Она посмотрела на Данилу. Он уже пытался приподняться, опираясь на локоть, его лицо постепенно обретало краски, а взгляд становился ясным, острым, полным привычной решимости. И в этом взгляде больше не было той трещины страха и недоверия, что легла между ними ночью. Было понимание. Было принятие. И, что самое главное, было доверие. Он видел, что она не монстр. Он видел, что она учится.

Она научилась не только брать у льда силой, но и просить с покорностью. Она научилась не только разрушать, но и сохранять, лечить, давать передышку. И это знание, добытое ценой боли и страха, было первым, по-настоящему твердым шагом на пути к тому, чтобы обрести контроль над наследием, что жило в ее крови. Путь в Москву был долог и опасен, но теперь у нее внутри был компас. И имя этому компасу было не «Сила», а «Понимание».

Елена смотрела на свою руку, покрытую ледяными узорами. В этот момент она поняла, что лед никогда не был ее врагом. Он был не тем, что замораживает, а тем, что сохраняет. Не тем, что убивает, а тем, что дает время. Как реки, замерзающие зимой, чтобы весной с новой силой нестись к морю. Как зерна, сохраняемые в ледяных погребах до весны, чтобы дать новый урожай. Лед не был концом, а был частью цикла жизни. И впервые она не почувствовала, что магия льда — это проклятие ее рода, а поняла, что это дар, который нужно научиться понимать, а не бояться. Она вспомнила слова Лешего: "Лёд без весеннего таяния — это не зима, это смерть". Теперь она поняла их глубже, чем когда-либо. Лед должен таять. Но не раньше времени. Не до того, как придет весна.