Она вышла на небольшую, солнечную поляну. За ней начиналась настоящая, глухая тайга. Сосны стояли, как безмолвные, покрытые инеем стражи. Берёзы белели в сумраке, словно девы в свадебных нарядах. А между ними, чёткая и ясная, лежала тропа, уходящая в самую чащу. Она вела прямо к ней.

Елена крепче сжала в пальцах ветку ольхи, чувствуя её спокойный, уверенный пульс.

И сделала шаг вперёд. Следующий. Главный.

Впервые за долгие-долгие годы, с того самого дня в трёхлетнем возрасте, она не боялась темноты, что клубилась между деревьями.

Потому что теперь она знала, поняла это на уровне инстинкта, на уровне крови:

Тьма — не враг.

Тьма — начало пути.

А где-то в самой непролазной глубине леса, под клубком древних, как мир, корней, леший, приняв свой истинный облик — существа из замшелого дерева и камня, — улыбнулся беззвучной улыбкой. И, достав из-под корней дуба небольшой, тщательно выделанный сундучок из чёрной ольхи, аккуратно положил внутрь маленький, дрожащий комочек света — воспоминание Елены. Рядом с тысячами других таких же — радостных, горьких, страшных, счастливых. Из этих воспоминаний и был соткан сам лес. И его тихая, вечная песнь.

Тайга встретила Елену не шепотом, а молчанием. Но это было не то гробовое, вымороженное безмолвие Вологды, где время остановилось по чьей-то воле. Нет, это молчание было живым, напряженным, полным скрытого смысла. Оно висело в воздухе, густое, как смола, настороженное, как дыхание огромного, невидимого зверя, затаившегося перед прыжком. Деревья стояли стеной, их стволы, темные и мшистые, сомкнулись так плотно, будто сговорились не пускать чужака дальше. Под ногами хрустел не снег, а мох, насквозь пропитанный льдом, ломкий и звонкий, как тонкое стекло. Воздух был тяжелым, пахло хвойной смолой, гниющими пнями и чем-то невыразимо древним — запахом самой земли, не тронутой ни лопатой, ни магией. От этого запаха даже домовой в рюкзаке затих, съежился, будто в присутствии старшего и более могущественного родственника.

— Он здесь, — прошептал он наконец, и его голосок прозвучал приглушенно, словно уткнувшись в ткань.

— Кто? Следопыт? — спросила Елена, инстинктивно сжимая ветку ольхи. Та отозвалась ровной, спокойной пульсацией, словно живой компас, указывающий не на север, а на нечто более важное — на истину.

— Нет. Не он. Лес. Сам лес. Он проверяет тебя. После Вологды, после того как ты отдала часть себя… ты стала другой. Прозрачнее. Чище. И лес это видит. Он не знает, можно ли доверять той, в ком лёд стал таким… ясным.

Она шла весь день, с рассвета до сумерек. Сначала по едва заметной тропе, протоптанной когда-то зверем или таким же, как она, путником. Потом, когда тропа начала петлять и теряться, она пошла напрямик, туда, куда незримо тянула ее ольховая ветвь. К вечеру ноги отяжелели от усталости, а в груди, в той самой пустоте, что осталась после лешего, снова зашевелилось знакомое чувство. Но это было уже не прежнее, грызущее одиночество потерянного ребенка. Это была тишина после бури. Пустота после добровольной жертвы. Отсутствие чего-то, что долго мешало и болело, и теперь по этой боли странно скучалось.

Найдя укрытие в мощных, как колонны, корнях вековой сосны, она принялась обустраивать лагерь. Она делала это не как случайная туристка, а как подобает дочери Ветровых, воспитанной в традициях. Сначала тонкой, но непрерывной линией высыпала круг из соли — последние крупинки бабушкиного запаса. Потом развесила на низких ветках вокруг небольшие веточки рябины с алыми, как капли крови, ягодами — защита от сущностей, жаждущих чужой энергии. В самый центр круга, на голую землю, она положила кристалл льда, доставшийся ей от Евдокии. Он замерцал тусклым, но стабильным синим светом, словно подлинное сердце, бьющееся где-то под толщей векового льда.

Доставая походный котелок, она насыпала овсянки, добавила щепотку сушеных трав — полынь для ясности ума, мать-и-мачеху от тоски, листья брусники для крепости духа. Бабушкин рецепт «от страха и холода в душе». Воду она грела не на открытом огне, а на тлеющих угольках, оставшихся от старого кострища. «Помни, Лена, — вспомнились ей слова Евдокии, — яркий огонь виден издалека. Он как маяк для всего темного и голодного. Угли же дают лишь тепло, не привлекая лишнего внимания». Она шептала эти слова, как заклинание, как молитву, чувствуя, как простые, привычные действия успокаивают смятенную душу.

Пока каша медленно томилась, Елена осмотрела окрестности. И тут же заметила нечто, заставившее ее замереть. В стороне от ее лагеря, на припорошенном снегом мху, виднелись следы. Не оленьи, не волчьи. Человеческие. Неглубокие, четкие, свежие. И рядом, на нижней ветке молодой елочки, болтался, зацепившись за сучок, амулет. Медный, потускневший от времени, с вычеканенным изображением Сварога — бога-кузнеца, творца мира и хранителя справедливости.

— Это он, — беззвучно прошептал домовой, высовывая из рюкзака свою тенеобразную голову. — Морозник-отступник. Данила.

— Он следил за мной? Ждет меня?

— Нет. Он сам идет своей дорогой, параллельной твоей. Но оставил знак. Чтобы ты знала: в этом лесу ты не одна.

Елена осторожно сняла амулет с ветки. Металл был на удивление теплым, живым на ощупь. Она перевернула его и на обратной стороне увидела процарапанную надпись: «Не верь трону. Но не разрушай его».

Уголки ее губ сами собой потянулись вверх. Слабая, но искренняя улыбка озарила ее лицо. Впервые за долгие дни, полные страха и неопределенности, она почувствовала не призрачную надежду, а нечто осязаемое. Знак. Намек на то, что ее безумный путь имеет смысл.

Но улыбка быстро угасла, смытая новой волной тягостных раздумий. «А что, если я ошибаюсь? — зашептал внутренний голос. — Что, если лед и вправду лишь красивая тюрьма? А огонь Хана — не слепая ярость, а болезненное, но необходимое очищение?» В памяти всплыли слова Следопыта из поезда: «Огонь дает жизнь». И в них была своя, ужасающая правда. Вологда с ее застывшими жителями — разве это жизнь? Замороженные деревни Севера — разве это порядок? Нет. Это смерть, облаченная в сверкающие одежды.

Она посмотрела на свою руку. Под серебряным ободком перстня угольный глаз, оставленный Следопытом, слабо пульсировал, будто чувствовал направление ее мыслей.

— Ты боишься, что он прав, — констатировал домовой, его голос прозвучал прямо у ее уха.

— Я боюсь, что все они по-своему правы, — тихо ответила Елена. — Императрица, цепляющаяся за порядок любой ценой. Хан, видящий спасение в тотальном разрушении. Леший, говорящий о балансе, но не указывающий пути. Каждый из них ослеплен собственной болью и видит лишь ее.

— Тогда найди то, что объединяет их боль, — посоветовал домовой. — То, что видят они все, но по отдельности. В этом и будет ключ.

Каша была готова. Елена ела медленно, почти безвкусно, просто чтобы наполнить желудок, и грела о теплый котелок окоченевшие пальцы. Ночь опустилась на тайгу стремительно и бесшумно. Небо затянуло плотным, непроницаемым одеялом туч, ни одна звезда не пробивалась сквозь него. Завернувшись в поношенный плащ, она положила ветку ольхи под голову вместо подушки и закрыла глаза, надеясь на хоть несколько часов забытья.

Но сон не приходил. Его место занял другой звук. Не безобидный шорох ночного зверька и не убаюкивающий шелест листвы. Это были шаги. Тяжелые, мерные, не скрывающие своего присутствия. Они приближались к ее лагерю с неотвратимой уверенностью.

Она не открыла глаз, лишь замедлила дыхание, притворившись спящей. Сердце бешено колотилось где-то в горле, но руки, лежащие на груди, оставались неподвижными и холодными. Детский страх, тот самый, что она отдала лешему, больше не сковывал ее. Его место заняла холодная, собранная бдительность.

Шаги замерли у самого края защитного круга.

Елена почувствовала жар. Исходил он не от тлеющих углей. Это был жар живого существа. Но привычного запаха человеческого пота, кожи, дорожной грязи не было. Вместо него в нос ударил едкий, горький аромат гари, паленой коры и горького пепла.