Этот страх стал её вечным спутником. Он шептал ей на ухо в школьном коридоре, когда одноклассники собирались кучками без неё. Он усмехался в тишине общежития, когда за стеной смеялись чужие голоса. Он заставлял её чувствовать себя лишней на студенческих вечеринках, неловкой на лекциях, где все казались такими уверенными. Даже в кругу людей она всегда ощущала невидимую стену, чувствовала себя брошенной ещё в том, трёхлетнем возрасте.

Это воспоминание было её крестом и её якорем. Оно не давало ей забыть, что такое боль, но и не позволяло по-настоящему довериться миру.

— Я отдам это, — тихо, но чётко сказала Елена.

— Ты уверена? — спросил леший, и в его глазах мелькнул интерес. — Без него ты станешь сильнее. Твой шаг будет твёрже, а рука — не дрогнет перед врагом. Но часть твоего человечества, та, что способна на простую, детскую слабость, умрёт. И ты станешь… одинокой.

— Я и так уже одинока, — горько улыбнулась Елена. — Может, так будет даже легче.

Леший не стал спорить. Он снова поднял свою корявую руку и медленно, почти с нежностью, коснулся её лба, прямо над переносицей.

И воспоминание ушло.

Это было не похоже на боль. Не было и чувства потери, как при расставании с дорогой вещью. Это было… освобождение. Как если бы из заложенного носа вдруг хлынул воздух. Как если бы с души сняли тяжёлый, мокрый плащ, который она таскала на себе, сама того не осознавая.

На мгновение в её сознании воцарилась пустота. Глубокая, бездонная, как колодец, уходящий в самое нутро земли. А затем пришла лёгкость. Не радостная, а странная, отрешённая.

И тут же последовало физическое изменение. Её левая рука, которая с того самого детского дня подрагивала в моменты волнения, вдруг успокоилась. Дрожь, ставшая частью её, исчезла. А когда она посмотрела на своё отражение в ледяном стекле фонаря, то увидела, что в её серых, почти прозрачных глазах появился янтарный отсвет, тот самый, что был у бабушки Евдокии в минуты крайнего сосредоточения.

— Ты стала… иной, — прошептал домовой, и в его голосе слышалась и тревога, и восхищение. — Более… прозрачной. Как лёд на глубине. Виднее, что внутри, но и твёрже.

— Теперь лес знает тебя, — провозгласил леший, опуская руку. — И не собьёт с тропы, не напустит на тебя дурман, не тронет тебя его дети-звери. Пока ты на его земле, ты под его защитой. Но клятву помни: если пойдёшь с ложью в сердце, с чёрным, корыстным умыслом — он заведёт тебя в трясину, из которой нет возврата.

Он замолчал, изучая её. Потом, тише, так, что слова его были похожи на шелест листвы, добавил:

— Империя твоя думает, что лёд — это и есть порядок. Хан, что идёт с юга, верит, что огонь — синоним свободы. Оба слепы. Лёд без весеннего таяния — это не зима, это смерть. Огонь, что не оставляет после себя пепла для нового урожая, — это не очищение, это пустота. Ты, дитя, стоящая меж двух этих зол, должна отыскать третий путь. Не льда и не огня. А жизни.

Елена кивнула. Впервые до неё дошло с такой ясностью: главный конфликт — не между Империей и Ханом, не между севером и югом. Конфликт — в нарушении изначального баланса. И её миссия — не выбрать сторону, а восстановить равновесие.

Леший сунул руку в складки своего мохового «кафтана» и извлёк оттуда ветку ольхи. Она была живой, гибкой, с набухшими, готовыми лопнуть почками.

— Ольха — не просто дерево, — сказал он, протягивая ей ветвь. — Она — хранительница всех границ. Растёт на стыке стихий: у самой воды, но корнями цепко держится за землю; в чаще леса, но ветвями тянется к открытому небу. Древесина её не гниёт в воде — как не гниёт в веках память твоего рода. Сок её может остановить кровь — как лёд может остановить боль. Бусины, выточенные из ольхи, отваживают духов тьмы. А ветвь, взятая с благословения леса, — это проводник. Между Явью, что видима глазу, и Навью, что скрыта от большинства. Возьми. И пусть ведёт тебя не к трону, а к истине.

Елена взяла ветку. Та была прохладной, но не ледяной, и в ней отзывалась ровная, слабая пульсация, как будто в ней билось крошечное, зелёное сердце.

— Спасибо, — сказала она.

— Не меня благодари, — покачал головой леший. — Благодари лес. Он решает, кто достоин его даров.

С этими словами он отступил назад, к старому, покосившемуся фонарному столбу. И не обернулся, не исчез в привычном смысле слова. Он растворился — стал прозрачным, слился с древесной корой, вплёлся в узор теней, растворился в самом воздухе, пахнущем хвоей и озоном.

Елена осталась одна на перроне. Но странное дело — одиночества не было. Была свобода. Свобода от груза, который она тащила так долго, что считала его частью себя.

— Он забрал его навсегда? — спросила она у домового, всё ещё сжимая в руке ольховую ветвь.

— Нет, — успокоил он её. — Он сберёг его. Положил в тот самый сундук. Если настанет день, когда ты захочешь снова плакать от того страха, чтобы вспомнить, каково это — быть беззащитной, ты сможешь вернуться. Но знай: пока ты идешь вперёд, чтобы нести ответственность за других, этот детский ужас тебе только помешает. Сила не терпит слабости. Даже такой понятной и родной.

Она подошла к будке станционного смотрителя. Дверь, никем не тронутая, с лёгким скрипом приоткрылась, будто ждала именно её. Внутри было пусто, пыльно и темно. Лишь на грубо сколоченной стене приколота берёзовой шпилькой висела записка. Бумага пожелтела и истончилась, а чернила были бурыми, как запёкшаяся, замёрзшая кровь.

Она осторожно сняла её и прочла:

«Трон не спасёт Россию. Но и разрушение не исцелит её. Ищи не победы, а равновесия. Ищи союзника, что носит на груди амулет Сварога. Он укажет дорогу к Сердцу.»

— Это от него? От лешего? — спросила Елена.

— Нет, — ответил домовой. — От того, кто был здесь до тебя. Много лет назад. Морозник-отступник, бежавший из Москвы. Его зовут Данила. Значит, он шёл этим путём. И он выжил.

Елена сжала записку в кулаке, потом аккуратно сложила и спрятала в внутренний карман рюкзака. Значит, она не одна в этом безумии. Кто-то уже прошёл этой дорогой и оставил ей знак.

На выходе из будки, на ржавом гвозде, висел берестяной свисток. Простой, без затей, скрученный из полоски берёсты. Но когда она взяла его в руки, он издал тихий, чистый звук — не деревянный, а хрустальный, будто лёд, задетый пальцем.

— Это на случай, если лес вдруг замолчит для тебя, — пояснил домовой. — Если запутаешься в его голосах или собьёшься с пути. Свистни — и он напомнит тебе дорогу. Леший дарит такие только тем, кому доверяет безраздельно.

Елена повесила свисток на шею, под тёплый свитер. Он был холодным, но эта холодность была живой, успокаивающей.

Подходя к самой опушке, к тому месту, где перрон переходил в тропу, она увидела: одна из старых, могучих сосен у края леса наклонила свою вершину, склонившись так низко, что макушка её почти касалась снега. Это был не порыв ветра. Это был поклон.

Елена опустилась на колени перед этим древним стражем и высыпала у его корней щепотку соли — последнюю, что оставалась у неё от бабушкиного запаса.

— Спасибо, — прошептала она. — За проход. За урок. За правду.

Ветер, до этого молчавший, вдруг подул, зашелестел иголками сосен. И в этом шелесте не было ни угрозы, ни предупреждения. Только тихое, могучее благословение.

Она ступила на тропу. С каждым шагом лес вокруг словно оживал, становился ближе, понятнее. Она слышала не просто шум — она различала шелест коры, тихий шепоток переговаривающихся корней, ровное дыхание спящих под снегом зверей. Мир не просто был вокруг — он был внутри неё, становился глубже, объёмнее, настоящее.

— Почему он не спросил меня о Скипетре? — поинтересовалась она, идя по узкой тропе, что вилась меж стволов. — О Москве? О моей миссии?

— Потому что лесу, в его тысячелетней мудрости, всё равно, кто сидит на троне в городе из камня, — ответил домовой. — Ему важно лишь одно: чтобы жизнь продолжалась. Чтобы реки текли, деревья росли, звери плодились. Империя душит жизнь льдом. Хан выжигает её огнём. А ты… ты ищешь путь, при котором жизнь не просто сохранится, а будет процветать. Поэтому он не стал тебя судить. Он дал тебе шанс.