Буран взмахнул рукой. Один из золотых ручейков света, струившихся из источника, резко изменил направление и устремился к Елене. Он не касался ее, но она почувствовала, как из нее буквально вытягивают силы. Перед глазами поплыли туманы, в ушах зазвенело. Она увидела мимолетные образы — себя, сидящую на ледяном троне, с пустыми глазами, как у этих людей. Рядом с ней стоял Данила, закованный в ледяные доспехи, его взгляд был обращен внутрь, в никуда.

— Нет! — крикнула она, отшатнувшись. Ледяная рука вспыхнула пронзительной болью, отталкивая поток света. Видение исчезло.

— Видишь? — сказал Буран. — Он уже пробует тебя на вкус. Завтра будет слишком поздно для вопросов. Завтра будет только выбор. Стать новым сердцем этой гробницы… или разбить его вдребезги, похоронив под обломками всех, кто в ней спит.

Елена окинула взглядом всю площадь, уходящие ввысь ледяные иглы Кремля, замерзшего феникса, людей-призраков. Величие было лишь фасадом, декорацией, скрывающей чудовищную правду. Империя Снежного Трона уже мертва. Она просто еще не упала. Она висела в невесомости небытия, как тот феникс над башней, закованная в лед собственного страха перед окончательной смертью.

Она пришла не за троном. Она пришла в морг. И ей предстояло решить — попытаться воскресить труп или предать его земле, чтобы освободить место для новой жизни.

— Я не для того шла сюда, чтобы продлить эту агонию, — сказала Елена, и ее голос прозвучал твердо, эхом раскатившись по замерзшей площади.

Буран смотрел на нее, не мигая.

— Тогда ты должна быть готова к тому, что твой путь закончится не коронацией, а приговором. Трон будет бороться за свое существование. Как и я. Мы — его последние защитники.

Силуэт Бурана начал таять, растворяться в свете источающего боль источника.

— Отдохни, Елена Ветрова. Завтра ты предстанешь перед Скипетром. И мы узнаем, станешь ли ты новой Императрицей… или палачом, пришедшим с юга.

Он исчез. Пение фонарей стало громче, наполненным новой, тревожной нотой. Стоны города под ногами, казалось, тоже усилились. Они были здесь одни. В сердце умирающей Империи. С единственным выбором, который был хуже любой битвы.

Данила молча взял ее за локоть. Его прикосновение было единственным теплым пятном в этом царстве льда и скорби.

— Что будем делать? — тихо спросил он.

Елена посмотрела на застывшего феникса, на его отчаянный, вечно длящийся порыв к небу. Она вспомнила старика, пытавшегося вспомнить свое имя. Она вспомнила оплавленные стрелы Следопытов.

— Я не знаю, Данила, — честно призналась она. — Но я не могу оставить все так. Ни их, — она кивнула на спящих людей, — ни его. Завтра… завтра я должна сделать то, чего боится Скипетр. Я должна вспомнить. Вспомнить все, что было до льда. И найти способ не убить, а разбудить.

Она повернулась и посмотрела на иглы Кремля. Завтра ей предстояло войти внутрь. Не как наследница. А как врач, держащий в руках скальпель. И от ее решения зависело, будет ли это операция по спасению… или эвтаназия. Но теперь у нее появилась новая цель — не управлять, а исцелить. И первые, ключи к тому, как это можно сделать, уже были найдены в шепоте отчаявшегося старика и в обгоревших стрелах с юга.

Коридоры Кремля были высечены из чистого льда, и каждый шаг резонировал в них, как удар колокола по кристаллу. Елена шла между двумя стражами в кованых доспехах, на которых лежал иней, густой и неровный, будто наморозь от тысячи промёрзлых ночей. Их шлемы закрывали лица полностью — вместо глаз сквозили два синих огонька, едва тлеющие в ледяной пустоте. Они не говорили. Не дышали. Только шли, и лёд под их ногами вздрагивал, будто опасаясь их веса.

Данила шёл позади, так близко, что она слышала биение его сердца — тук-тук, тук-тук — неумолимый, пробивающийся сквозь все её ледяные оболочки. На его лице была гримаса боли, но не от ран. От чего-то более глубокого — от понимания того, что они входят в самое сердце системы, в логово той, кто держит целую страну в ледяных цепях.

Стены коридоров были не просто гладким льдом. На них были вырезаны целые фрески — изображения времён, давно минувших. Елена видела, как замёрзла Россия, видела колонны людей, остановившихся в середине шага. Видела молодую Анну, чьё лицо было высечено в неправдоподобной красоте — боль, решимость, жертва, смешанные в одном выражении. Видела Марию в военной шинели, её глаза были полны гнева и тоски. Видела Евдокию, стоящую в хижине, прижимающей к груди маленькую девочку — саму Елену, не нарождённую, но уже призванную. На льду это всё выглядело как фотоснимки, пойманные в вечной мерзлоте, каждый штрих идеален и мертв.

Но больше всего её потрясли фрески, которые рассказывали о времени после Замерзания. Она видела на стенах сцены, которые не должна была видеть: Анну на смертном одре, с чёрными, обуглившимися руками; Марию, бегущую по снежным полям в сторону Байкала, с отчаянием в глазах; Евдокию, прячущую дочь, которая станет её матерью, в круговороте времени, создав парадокс памяти. И, наконец, Ксению, молодую, светлоглазую, когда её принесли на трон, и её глаза уже тогда не верили в спасение.

«Это не история победы, — промелькнула мысль Елены. — Это картина поражения, которое маскируется под величие».

Коридор опустошал. Ширился. Потолок поднимался всё выше, и стены отступали в сторону. И вот уже лёд закончился, а перед ними раскрылся тронный зал.

Он был огромен. Его высота теряла себя где-то в высоко поднятом своде, где ледяные сосульки свисали, как люстры в дворцах предков, и свет, преломляясь сквозь них, разбивался на тысячи радужных осколков. Пол был зеркально гладким, отражая мёртвый, голубоватый свет. Чёрный лёд, не как замёрзлая вода, а как кованое железо, неестественный и чуждый.

Но это была не просто пустота. По всему периметру, вдоль стен, стояли огромные, тонкие ледяные колонны — высотой в человека, может, в два. На каждой колонне, будто замороженные в лёд, застыли лица, руки, части телес. Бывшие консультанты? Советники? Враги Ксении? Нет. Это были люди, которые когда-то пытались сбежать из Империи и были остановлены магией Скипетра. Теперь они висели в холодной мерзлоте, ни живые, ни мертвые, вечно видящие и видящие, но не понимающие.

На стене позади трона — гигантское зеркало, покрытое инеем. Сквозь туман льда виднелись не отражения, а истории. Елена разглядела в нём весь путь Империи: как из хаоса революции Анна создала порядок, как Мария попыталась разрушить его, как Ксения наследовала это противоречие и превратила его в совершенный, но пустой закон.

И в центре этой ледяной пустоты — трон.

Он был вырезан из чёрного льда, того же неестественного, что пол. Спинка взлетала ввысь, заканчиваясь острым шпилем, похожим на копьё, нацеленное в сердце неба. По бокам трона въелись резные узоры — ледяные драконы, раскрывающие пасти, ледяные птицы с распростёртыми крыльями, ледяные люди, застывшие в немом крике. На подлокотниках трона лежали ледяные скипетры, маленькие копии того огромного, что теперь пульсировал в самой груди Елены, в её костях, в её крови.

На троне сидела Императрица Ксения.

Ей было около сорока лет. Лицо — бледное, почти белое, как фарфор, который слишком долго лежал на полке морозилки. Черты лица были правильными, даже красивыми, если бы не выражение абсолютной усталости, что исходило от них, как холодный ветер от ледника. На голове её сидела корона из ледяных шипов, каждый выточен с такой остротой, что даже издалека казалось, что корона щемит голову, кусает её, вгрызается в висок. И глаза — холодные, невероятно холодные, такие, что Елена невольно задрожала от одного только взгляда на них.

Но это была не холодность гнева. Это была холодность печали, настолько глубокая, что она охватила не просто сердце, но и волю, и дух. Это была холодность того, кто понял истину, но не может её принять.

Только что на мгновение, когда Ксения повела глазами в их сторону, Елена увидела что-то другое. Не ненависть. Не презрение. Мольбу. Отчаянную, утопающую в ледяной берег мольбу.