Данила дождался, пока их шаги затихнут, и только потом позволил себе выдохнуть. Но это был шум, похожий на скрежет стекла. Его рана кровоточила сильнее. Елена видела, как под льдом на его груди начинала скапливаться жидкость. Кровь, перемешанная с чем-то голубым, светящимся. Лёд в его крови.

— Не далеко, — прошептал он, хватая её за руку. — Я знаю, где конец. Там, где я слышал голос.

Боковой проход завёл их в огромный зал. Не камеру, не комнату — именно зал, настолько просторный, что голос терялся в его глубинах. Стены его были не льдом — они были… живыми. Органическими, кажется. Они пульсировали, как если бы сам Кремль был живым организмом, ледяным телом, в котором они теперь находились.

Освещение было странным. Не факелы, не свечи. Сам лёд светился, и его свет был мягким, синим, печальным. Цветом, который должен быть у звёзд, если бы звёзды плакали.

Они начали идти через зал, и шаги их отзывались эхом, будто весь мир вокруг них был пустотой, вакуумом, ждущим заполнения. На полу они видели узоры — странные, геометрические узоры, которые светились слабее, чем основной лёд, как будто старые руны, потерявшие силу. Елена считала шаги. Сотня. Двести. Трёхсотая. Зал не заканчивался, но они шли всё дальше, и с каждым шагом земля под ними становилась более отзывчивой, более живой. Елена чувствовала, что под ними что-то пробуждается. Старая магия, магия земли, которая просыпалась после долгого сна.

В центре зала стояла дверь. Не просто дверь. Врата, которые вели куда-то за пределы времени, за пределы понимания, за пределы живого мира. На их поверхности были вырезаны символы — те же, что она видела в своих видениях, те же, что блистали на льду её камеры. Но здесь они светились не холодным синим, а тёплым золотом, красным, зелёным, всеми цветами, что должны были быть в уравновешенном, исцелённом мире.

Под дверью была надпись, написанная той же, знакомой ей рукой, что писала на фотографии, оставляя знаки судьбы:

"ЗА ЭТОЙ ДВЕРЬЮ ЛЕЖИТ ВЫБОР, КОТОРЫЙ ТЫ ДОЛЖНА СДЕЛАТЬ. ОТКРОЙ ЕЁ, И ТЫ УЗНАЕШЬ ПРАВДУ ТО, ЧТО ХРАНИЛОСЬ ВО МНЕ, ВО ВСЕХ НАС, ВО ВСЁМ ЛЬДУ ЭТОЙ ЗЕМЛИ. ОТКРОЙ ЕЁ, И ТЫ СТАНЕШЬ ОТВЕТСТВЕННА НЕ ТОЛЬКО ПЕРЕД ЛЕДЯНЫМ ТРОНОМ И ОГНЕННЫМ ХАНОМ, НО И ПЕРЕД САМОЙ ЗЕМЛЁЙ, КОТОРАЯ УСТАЛА ЖДАТЬ. ОТКРОЙ ЕЁ — И ТЫ НЕ СМОЖЕШЬ ВЕРНУТЬСЯ. НИ В ПРОШЛОЕ, НИ В КОМФОРТ НЕВЕДЕНИЯ. ОТКРОЙ ЕЁ — И ТЫ БУДЕШЬ СВОБОДНА. ИЛИ МЕРТВА. ВСЕ РАВНО. — МАРИЯ"

Рядом с этим, мелко, в стороне, как будто это было добавлено позже, другой почерк, усталый и осторожный:

"Дочь моя, если ты читаешь это — я уже не живу в доме. Но его память жива в тебе. Не давай никому держать твою судьбу. Ни льду. Ни огню. Только ты можешь решить, какой ты будешь. — Евдокия"

Елена опустила глаза. На полу перед дверью её нашла тень. Не от факела, не от лампы. От неё самой. Тень в форме не одного человека, а двоих. Её и Данилы. Их силуэты сливались в один, единую фигуру.

— Как ты вышел из камеры? — спросила она, прижимаясь к нему. — Ты? Откуда у тебя было достаточно времени?

— Я не выходил, — ответил он тихо. — Я всегда был готов. Когда они привели тебя, они думали, что я просто ещё один узник. Что я был там по чистой случайности. Но я был отправлен туда. Специально. Чтобы видеть, сможешь ли ты выбрать Скипетр из любви или из страха.

— Кто отправил тебя?

— Кто-то, кто помнит, как звучит голос земли. Кто-то, кто верит, что есть третий путь. Лесник из Вологды. Ворон, что следил за тобой. Домовой в твоём рюкзаке. Все они… все они — часть чего-то большего. Сети, которая тянулась долгие годы, ждала последней Ветровой.

Когда позади вновь раздались шаги, они уже стояли перед дверью, рука об руку.

— Ты знаешь, что стоит за ней? — спросила она.

— Нет, — ответил он. — Но я знаю, что если мы не откроем — то никогда не узнаем, почему Мария ушла. И почему она оставила это место незащищённым ровно для тех, кто был бы достаточно отчаянным или достаточно любящим, чтобы найти её.

Позади шаги стали громче. Голоса командиров, отдающих приказы. Вибрация стен становилась интенсивнее. Земля под ними начала трепетать, словно держа дыхание, ожидая выбора.

Но это уже не было важно.

Она коснулась двери. Лёд, живой и мягкий, как шёлк, вибрировал под её пальцами. Руны на двери вспыхнули одна за другой, загораясь золотом, красным, зелёным. Сначала тихо, потом всё громче, пока весь зал не наполнился светом.

— Я открою это, — сказала Елена, и её голос был ровным, полным той уверенности, которая приходит, когда ты, наконец, выбрал не потому, что должна была, а потому что хотела. — Я должна. Я — Ветрова. И я не боюсь правды.

Она посмотрела на Данилу. Он кивнул, и в его глазах была вся вера мира.

— Тогда давай вместе, — сказал он.

И они открыли дверь.

Руны взорвались светом, ослепительным, невообразимым. Лёд под ними начал вибрировать с такой силой, что казалось, весь Кремль начинает просыпаться. Земля за дверью — реальная, живая земля, не ледяная, но и не просто камень — зовёт их вперёд. То, что было за ней, было так ярко, так ослепительно, что оба на мгновение потеряли зрение. Это было не добро и не зло. Это была просто истина. Неразделимая, необходимая, вечная.

И они вошли в неё, понимая, что пути назад больше нет.

Полночь была выборочной. Не полная, не полутемная — ровно той тишины, что наступает между смертью дня и рождением следующего, в миг, когда стрелки часов замирают, собираясь совершить свой привычный переход. Елена чувствовала это, спускаясь по лестнице, уходящей вглубь, в забытые недра Кремля.

Мраморные ступени, вырезанные рукой древних волхвов, были теплы. Не от солнца — его здесь не было вот уже сто семь лет. Они были теплы от памяти. От того, что сквозь камень, век за веком, пробивалось сердцебиение живого существа. С каждым шагом вниз Елена чувствовала это сильнее. Не просто сердцебиение. Это было дыхание. Дыхание чего-то огромного, спящего, но не мёртвого. Спящего и ждущего.

Её руки дрожали. Не от холода. Хотя холод здесь был чудовищный — холод, который не убивал, а консервировал. Холод, в котором время текло иначе. Её дыхание превращалось в лёд прежде, чем успевало рассеяться в воздухе.

Когда я была ребёнком, — вспомнила Елена, спускаясь всё ниже, — бабушка рассказывала мне о подземелье Кремля. Она говорила, что здесь хранится не сокровище. Здесь хранится долг. Долг крови. Долг магии. Долг тех, кто когда-то решил приковать бога к земле, чтобы он не восстал и не уничтожил всё, что они построили.

Но бабушка никогда не говорила правду.

Правда была в том, что ты не можешь приковать бога. Ты можешь только договориться с ним. Ты можешь только предложить ему условия. И если он примет — если он согласится — то эти условия будут твоей печатью, твоей клеймёностью, на вечность.

Лестница кончилась. Открылась камера.

Она была огромна.

Не в смысле размеров — хотя высота была такова, что потолок терялся во мраке, как звёздное небо. Нет. Огромна в смысле присутствия. В смысле той распираемой мощи, что наполняла каждый кубический дюйм воздуха, делая его твёрдым, ощутимым, как сдавленный кулак.

В центре камеры висел Скипетр.

Не лежал. Не стоял. Висел, как не родившееся дитя в животе земли. Как сердце, которое перестало биться, но так и не упало. Как молитва, произнесённая в точный миг между жизнью и смертью, и застывшая там навеки.

Это был не жезл, как называли его в учебниках магии — в тех потёртых, жёлтых томах, что пахли ладаном и полусгнившей кожей. Это было сердце. Огромный кристалл льда, размером с человека в полный рост, но живой, пульсирующий, светящийся изнутри тусклым синим светом, словно где-то в его ледяной глубине билось вечное, усталое сердцебиение.

И этот лёд дышал.

Не в метафорическом смысле. Его поверхность волнилась, как кожа спящего живого существа. Волны холода текли от него волнами, создавая вокруг кристалла причудливые узоры фракталов, повторяющихся бесконечно, уходящих в глубины матрицы космоса и возвращающихся обратно.