Елена сделала шаг вперёд. Воздух стал густым, вязким, как мёд. Её лёгкие надрывались, пытаясь вдохнуть эту консервированную атмосферу. Каждый вдох был болью. Каждый выдох — облегчением, которое тут же сменялось новой болью.

Как долго можно здесь находиться? — спросила она сама себя.

Ответа не было.

Вокруг Скипетра витали цепи.

Но не обычные цепи. Это были цепи из контрастов — звенья, поочередно сделанные из твёрдого, ослепительно-белого света и из чёрной, поглощающей тьмы. Свет и Тьма переплетались, как змеи, борющееся в предсмертном объятии, не желающие отпустить друг друга даже в небытии.

Эти цепи были живыми.

Живыми в том смысле, что они страдали. Каждое звено издавало едва различимый писк — не ушами слышимый, а костями чувствуемый. Писк боли. Писк существа, которое содержится в плену не потому, что слабо, а потому, что согласилось.

Эти цепи не держали Скипетр. Он держал их. Или, вернее, создавал их собой, как паук создаёт паутину. Это была его магия, его природа, его сущность — быть связующим звеном между мирами, между холодом и теплом, между порядком и хаосом, между смертью и жизнью.

На цепях висели тени.

Десятки. Сотни. Тысячи.

Все они были прозрачны, как дым. Но в дыме этом угадывались очертания людей. Мужчин и женщин. Волхвов и королей. Рабов и вольных. Все они, когда-то, спускались сюда. Все они прикасались к Скипетру. И все они остались. Навеки.

Одна из теней обрела более чёткие очертания когда Елена вошла полностью в камеру. Прямо перед Скипетром, словно целуя его ледяную поверхность, стояла женщина в шинели.

Шинель была старой, порванной, перевязанной верёвками в местах, где уже не держала боевая магия. На плечах — едва различимые знаки офицерского чина времён Империи. На груди — два креста и медаль, чеканенная во времени, когда ещё были возможны чудеса.

Лицо её было смутным, как отражение в замёрзшем озере. Черты не совсем совпадали с тем, что должны были быть. Иногда она была молода, иногда стара. Иногда в её глазах горел огонь отчаяния, иногда — покой смирения.

Но глаза — да, глаза были ясны. В них горел янтарный свет, знакомый Елене со времён, когда она видела своё собственное отражение в старом зеркале бабушки. Это был свет магии, неживой, но не мёртвый. Свет, который помнит.

Это была Мария.

Её мать. Или то, что от неё осталось после того, как магия забрала всё остальное.

— Я ждала, — прошептала Мария, и её голос был словно ветер, сквозь который слышны отголоски древних слов, наслоившихся друг на друга сквозь столетия. — Ждала столько времени. Столько веков. Ты почувствовала боль? Боль того, кто спит под землёй и не может проснуться?

Елена не могла двинуться. Ноги её вросли в пол, словно сама земля, стиснув её, просила не совершать ошибку, не приближаться к этому живому льду.

— Я чувствую его, — ответила она, и голос её был серьёзен и низок. — Скипетр. Он зовёт меня.

— Не его голос, — снова прошептала Мария, поворачиваясь медленно. — Это я зову. Через него. Я, которая осталась здесь, когда попыталась его освободить. Я, которая навечно привязана к этим цепям, так и не найдя способа разорвать их. И ты… ты похожа на неё. На Анну. На мою мать. Её кровь течёт в твоих венах, её память — в твоих костях. Я вижу это. Я всегда вижу, когда приходит новая жизнь из нашего рода.

— Расскажи, — сказала Елена, наконец делая решительный шаг вперёд. — Расскажи, что произошло. Расскажи о тех, кто до меня.

Мария издала звук, похожий на смех, но это был смех без радости, без живого звука.

— О тех, кто до тебя? — повторила она. — Их так много, Елена. Так много имён, так много лиц. Я помню их всех. Каждое лицо. Каждый крик. Каждый последний вдох.

Мария поднял руку, и по цепям, висящим вокруг Скипетра, пробежала волна света. В этом свете, как в зеркале, проступили образы.

Первым был князь — древний, со времён, когда Россия была ещё Русью. Он спускался сюда с вопросом: как сделать государство вечным? Как приковать магию к земле, чтобы враги не могли её украсть?

Он прикоснулся к Скипетру. И цепи приняли его. Не убили. Они поработили его. Его воля стала частью магии, его желание — питанием для неё. Он осознал это в последний момент и попытался отдёрнуть руку. Но было поздно.

Вторым была ведьма XVII века. Она искала способ выстоять против инквизиции, против охоты на ведьм. Она думала, что Скипетр может дать ей бессмертие, неуязвимость. Вместо этого она получила понимание. Понимание того, что бессмертие — это не блаженство, это осознание боли сквозь вечность.

Третьим… четвёртым… пятидесятым…

Каждая попытка освобождения. Каждая попытка договориться с магией древних. И каждая из них заканчивалась одинаково.

— Они верили, что смогут, — продолжала Мария, её голос становился всё тише, всё печальнее. — Верили, что их воля сильнее, что их магия чище. Но это не магия чистоты или мощи. Это магия Рода — древнейшего из богов, того, кто стоял в начале времён и скажет слово в конце. Её нельзя одолеть. Её можно только понять.

Елена медленно приближалась к цепям. С каждым шагом её ноги становились тяжелее, словно она ступала не по камню, а по дну древнего, высохшего озера.

— Какая была последняя попытка? — спросила она. — Последняя перед тобой?

Мария указала на одну из теней, что висела ближе всего к Скипетру. Эта тень была яркой, почти живой.

— Это был Алексей Орлов, — сказала Мария. — Граф, сподвижник Екатерины. Он спустился сюда в 1762 году с идеей, что власть можно обновить, приковав её к ледяному сердцу России. Он думал, что Скипетр — это мёртвое, безличное хранилище силы. Он был неправ. И последний час его жизни он провёл, осознавая эту ошибку.

Елена смотрела на эту тень. И вдруг поняла: это не просто привидение. Это был отпечаток воли. Воли, навеки замороженной в момент, когда её обладатель осознал правду.

— Они все страдают? — спросила Елена.

— Нет, — медленно ответила Мария. — Они не страдают. Страдание требует времени. Они находятся в вечности. Страдание и блаженство для них одно и то же. Они помнят всё: боль, отчаяние, момент последней надежды и его разрушение. И помнят всегда. Это и есть неживое бессмертие.

— Как я могу помочь? — спросила Елена.

Мария обернулась лицом к Скипетру. Её рука потянулась к кристаллу, но остановилась, не прикасаясь, на расстоянии, как если бы существовала невидимая стена. Волна боли, едва заметная, пересекла её лицо.

— Это требует жертвы, — сказала она, и в её голосе звучала древняя, неподатливая печаль, печаль того, кто знает ответ, но надеется, что вопрос не будет задан. — Жизнь за жизнь. Не просто смерть. Смерть — это прощание с существованием. Это требует смерти, которая даст начало. Ты поймёшь разницу, когда придёт твой час.

— Чья жизнь? — спросила Елена, хотя уже знала ответ. Она всегда знала. С того момента, как первый холод коснулся её лица при спуске в камеру.

— Твоя. Или та, кто сидит на троне.

Выслушав это, Елена почувствовала, как мир внутри неё сдвинулся. Что-то в её груди — не сердце, а то, что находилось глубже сердца, в самой сути магии, которая текла в её крови — задрожало.

Смерть царя? Её смерть?

— Есть третий путь? — спросила она, и голос её был твёрдым, но внутри неё кипело отчаяние.

Мария сделала медленный поворот. Её прозрачные руки сплелись перед собой. В её смутных глазах мелькнуло что-то похожее на улыбку, но это была улыбка того, кто видел слишком много, страдал слишком долго, и для кого улыбка стала маской, а не выражением эмоции.

— Может быть, — сказала она. — Но ты его ещё не видишь. Потому что третий путь — это не путь жертвы. Это путь трансформации. Это то, чего боялись мои предки. То, что они не смели даже назвать. Потому что назвать — значит признать, что система была построена на лжи. Что власть требует либо смерти, либо метаморфозы. А метаморфоза — она не поддаётся контролю. Она рождает невозможное.

Мария подошла ближе к Елене, и холод от неё был столь ощутим, что у Елены перехватило дыхание.