Из рюкзака донёсся не словесный, а мысленный, пронзительный визг домового, прорвавший мертвящую пелену пустоши: «НЕТ! НЕ СМОТРИ! ОТВЕДИ ГЛАЗА!»

И в её руке, сжимавшей мёртвую ветку ольхи, вдруг вспыхнула боль. Не холод, а обжигающий, пронзительный холод, будто она схватила раскалённый до бела лёд. Всего на долю секунды. Последний, прощальный отзвук силы её рода, откликающийся на её немую, вселенскую агонию.

А потом — только пустота. Пустота снаружи. И новая, бездонная пустота внутри. Дыра, в которую с воем устремился леденящий ветер одиночества. Одиночества, которое было страшнее любой магии Хана или Империи. Потому что оно было настоящим.

И это новое одиночество было хуже всего, что она знала. Оно не было тишиной пустоты — оно было грохотом обрушившегося мира внутри неё. Бежать дальше? Зачем? Чтобы тащить за собой эту бездну, где раньше был якорь? Её ноги, ещё секунду назад желавшие лишь бежать, теперь приросли к мёртвой земле. Она не видела выхода, не видела надежды — лишь алую лужу, растущую на серой шинели, и два синих, бездушных пламени, пылающих в её сторону. Но в самой глубине этой новой рождённой пустоты, под слоями шока и ужаса, что-то шевельнулось. Не магия льда, не сила рода — нечто более примитивное и неумолимое. Животное, почти яростное отрицание. «Нет. Не отдам». И это было страшнее любого заклинания.

Сумерки под Владимиром не были простым концом дня, а становились порталом в иное измерение. Воздух, насыщенный запахом старой крови и прелого снега, дрожал от незримых волн. Поле боя, где когда-то бушевала война между морозниками и армией Хана, теперь не было просто мертвым пейзажем. Оно дышало, как живое существо, впитавшее в себя боль и отчаяние тех, кто здесь пал. Каждая пядь земли, каждая снежинка, каждый сухой стебель травы несли в себе эхо прошлого, и теперь, в сумерках, это эхо превращалось в реальность.

Само поле представляло собой живой мемориал, где время не просто замедлилось, а разделилось на слои. Снег, обычно белоснежный и чистый, здесь был окрашен в бледно-красный оттенок, как будто впитал в себя кровь павших. Каждый шаг по нему сопровождался странным звуком — не хрустом, а тихим, мелодичным звоном, будто ноги наступали на хрустальные струны. Воздух был густым, плотным, наполненным шепотом тех, кто оставил здесь свои жизни. Иногда этот шепот складывался в слова, но слова эти были настолько древними, что не имели перевода на современный язык, а существовали только как ощущение.

Елена и Данила шли туда, куда их привел Буран. Данила, опираясь на ветку ольхи, едва держался на ногах. Его рана, хотя и была залечена ледяным саркофагом, все еще кровоточила, пропитывая одежду алым, как первая весенняя роса. Кровь, вытекая из его тела, не пропитывала снег, а превращалась в тонкие нити льда, соединяющие его с землей. Эти нити не были твердыми, а пульсировали, словно живые вены, и при каждом вдохе Данилы лед слегка сокращался и расширялся, создавая ритм, похожий на дыхание.

Ледяные узоры на его ране не случайны — они повторяли узоры, которые Елена видела на своей руке, но искаженные, словно отражение в треснувшем зеркале. Это символизировало, что Данила стал частью этого места, его судьба теперь переплетена с судьбой павших здесь морозников. Каждый его шаг заставлял ледяные нити натягиваться, издавая едва слышный звон, который отдавался в висках Елены.

— Ты сильнее, чем я думал, — прошептала Елена, поддерживая его за плечо. — Сколько ты еще выдержишь?

— Достаточно, чтобы дойти до конца, — ответил он, и в его голосе не было страха, только усталость, смешанная с несокрушимой волей.

Воздух вокруг становился все гуще. Вместо обычного зимнего мороза они чувствовали нечто другое — холод, который исходил не от погоды, а от самой земли. Снег под ногами не хрустел, а шелестел, будто мертвые листья, и в этом шелесте слышались слова, которые невозможно разобрать, но которые вызывали в душе тревогу и непонятное притяжение.

— Они уже здесь, — прошептала Елена, ощущая, как ледяная рука пульсирует в такт с чем-то глубоко в земле. — Призраки.

Данила кивнул, несмотря на боль. Он видел их тоже. В тумане, поднимавшемся с земли, медленно материализовались фигуры в потрепанных шинелях, с обветренными лицами и глазами, полными усталости и безысходности. Это были морозники, павшие в этой войне. Их силуэты то появлялись, то исчезали, как дым, но в их взглядах читалось не гнев, а печаль. Многие из них были прозрачны, их очертания терялись в воздухе, но некоторые — те, чья связь с этим местом была сильнее — держались более плотно, их шинели и оружие оставались четкими, словно они ушли в бой лишь минуту назад.

Елена замерла, чувствуя, как дыхание замедляется. Призраки не нападали, не кричали, не угрожали. Они просто шли своим вечным путем, повторяя последние мгновения своей жизни. Некоторые из них, проходя мимо, касались ледяных стен, которые когда-то создавали морозники, и в этих стенах появлялись новые трещины, словно память о сражении становилась более глубокой с каждым новым призраком.

— Воины Хана исчезли, — произнес Данила, оглядываясь. — Их здесь больше нет. Буран отогнал их.

Елена кивнула, вспоминая, как Буран — в образе ворона с янтарными глазами — предупреждал их, что на этом поле им предстоит столкнуться с тем, что может помочь им понять истину. Теперь она понимала, что он имел в виду.

Внезапно из толпы призраков выделилась одна фигура. Это была женщина в потрепанной офицерской шинели, с погонами, на которых вышиты были снежинки. Ее лицо было бледным, но спокойным, и в ее глазах не было той безысходной пустоты, что читалась в глазах других призраков. Она подошла ближе, и Елена увидела на ее груди маленький кусочек льда, который пульсировал синим светом, как живой.

— Ты похожа на меня, — произнесла женщина, и ее голос был похож на шелест ветра в сухих листьях, но при этом ясный и отчетливый. — Но ты сильнее. Я бежала. Ты идешь.

Елена замерла. Она уже видела эту женщину — на фотографии, которую нашла в сундуке из черной ольхи. Это была Мария, ее предок, прабабка, которая когда-то служила в армии Империи Снежного Трона.

— Мария? — прошептала она. — Ты… видела Исток?

— Я видела Исток, — кивнула призрак, и в ее глазах мелькнуло что-то, похожее на улыбку. — Там лед рождается из слез земли. Там, где боль Земли становится настолько велика, что она не может выразить ее никак иначе, кроме как замерзанием. Я поняла: Скипетр не спасает. Он держит баланс. Но баланс без движения — это смерть. Лед, который не тает, не дает жизни, он только сохраняет. Империя сделала ошибку, остановив время. Но остановка — это не жизнь. Это память, которая медленно умирает.

Елена почувствовала, как что-то внутри нее расступается, как будто наконец-то находит ответ на вопрос, который мучил ее с самого начала пути. Все, что она знала о Скипетре, было неполным. Ее учили, что он — сила, инструмент власти, но Мария говорила о чем-то другом. О балансе. О равновесии, которое требует не застывания, а движения.

— Ты сказала, что баланс без движения — это смерть, — сказала Елена, и ее голос дрожал от неожиданного прозрения. — Но как жить, если лед должен таять, а огонь должен гореть? Как найти путь, где обе эти силы не разрушают друг друга?

— Ты уже его ищешь, — ответила Мария. — Ты не стремишься к власти. Ты ищешь понимания. Это важно. Императрица видит в Скипетре только силу, Хан видит в огне только разрушение. Но Скипетр — не власть. Он — отражение. Он показывает, что внутри нас. Если взять его из страха, он сделает тебя частью системы. Если взять из любви, он поможет сохранить то, что важно. Но если не брать его вовсе… тогда ты станешь тем, кем должна быть. Человеком, который помнит, как слушать землю.

Елена посмотрела на свою обожженную руку. Ледяные узоры на ней пульсировали в такт с кусочком льда на груди Марии. Она поняла, что Скипетр не был ни добром, ни злом. Он был отражением человеческой воли, инструментом, который давал шанс на восстановление баланса, но только если его использовали с пониманием, а не силой.