И тогда над их головами, разрезая унылый вой ветра, пронзительно и отчаянно крикнула птица. Они оба вздрогнули, подняли головы. Над ними, борясь с потоками мёртвого воздуха, кружил Буран. Его белое, словно слепок из инея, оперение казалось неестественно ярким, почти кощунственным пятном на фоне грязного неба.

-- Быстрее! — прокричал он, снижаясь почти до самой земли. Его голос был хриплым от усталости и страха, клюв раскрывался в немом отчаянии. — Они чувствуют вас! Живую кровь среди мёртвой земли! Идут по вашему следу! Я видел их дозоры!

Данила мгновенно преобразился. Вся его усталость, вся тяжесть пути словно слетела с него. Он выпрямился, его глаза стали ясными и острыми, как у волка, почуявшего стаю.

-- Кто? Сколько? — крикнул он в небо, его рука уже лежала на затворе винтовки.

-- Всадники! Трое! С востока! — ответил Буран, сделав последний, тревожный круг над Еленой. — Их кони — из пепла и ненависти! Они не устают! Они не чувствуют боли! — И, словно не в силах больше выносить мертвящую ауру этого места, рванул прочь, его крик затерялся в завывании ветра.

Данила резко обернулся к Елене. Его лицо было жёстким, как высеченное из гранита. В его глазах не было места сомнениям.

-- Беги, — сказал он коротко и чётко. В его голосе не было просьбы. Это был приказ. Приказ командира, солдата, человека, знающего, что один шанс стоит сотни слов. — Вперёд, к тому оврагу, что виден на горизонте. Прячься. Не оглядывайся. Что бы ты ни услышала.

-- Нет! — попыталась возразить она, но из её горла вырвался лишь беззвучный, отчаянный стон, похожий на предсмертный хрип раненого зверя. Она схватила его за рукав, вцепилась пальцами в грубую ткань, пытаясь передать ему весь свой ужас, всё своё «нет», всю свою потребность не быть снова брошенной, оставленной одной.

Он грубо, но без гнева, высвободил рукав. Его глаза встретились с её глазами. И в них она увидела не гнев, не разительность. Она увидела ту же самую, леденящую душу ясность, что была у него в ночь у костра. Ясность человека, видящего единственный путь и готового заплатить за него любую цену. Но в самой глубине, в этих серо-зелёных омутах, плясали крошечные огоньки чего-то другого. Сожаления? Прощания?

-- Это мой долг, Елена, — произнёс он тише, и в его голосе вдруг прозвучала та самая, знакомая, почти отеческая нежность, что согрела её в холодную ночь. — Не перед Империей. Не перед троном. Твой долг — идти вперёд. Мой — обеспечить тебе эту возможность. Беги. Живи. Иначе всё это… всё, что было… было зря.

Он развернулся и широким, уверенным шагом пошёл навстречу невидимой ещё угрозе, оставляя её одну на мёртвой земле. Его фигура в распахнутой шинели, с винтовкой в руках, казалась вдруг невероятно огромной и одинокой на фоне бескрайней чёрной пустоши, последним живым бастионом на краю небытия.

И тогда из-за пологого холма на востоке, подняв клубы чёрной пыли, словно рождаясь из самой пустоты, показались они.

Три всадника. Но это были не люди, не духи, не призраки. Это были ходячие символы уничтожения. Их доспехи — наслоения спекшегося пепла и застывшей сажи. Их лица под рогатыми шлемами были лишены черт — только гладкие маски, и на месте глаз — две точки холодного, синего пламени, горевшие без интереса, без гнева, без чего бы то ни было живого. В руках они держали кривые сабли, на остриях которых плясали те же синие язычки. А их кони… Кони были слеплены из пепла и теней. Плоть их дымилась и колыхалась, копыта не стучали, а лишь беззвучно вздымали облака чёрной пыли. Воины Хана. Сапёры небытия.

Елена, парализованная страхом, сделала первый неловкий шаг назад. Потом второй. А потом её ноги понесли её сами, повинуясь древнему, животному инстинкту самосохранения, приказу Данилы и отчаянному шепоту домового: «Беги, дитятко, беги!» Она бежала, спотыкаясь о трещины в почве, задыхаясь от едкой пыли и собственного ужаса, не чувствуя под собой ног.

Со спины донёсся первый резкий звук, нарушивший гнетущую тишину, — сухой, металлический щелчок затвора винтовки Данилы. Потом — оглушительный грохот выстрела. Ещё один. Она не оборачивалась. Она бежала, сжимая в одной руке безжизненную ветку ольхи, а другой прижимая к груди рюкзак.

Потом послышался другой звук — леденящий душу, нечеловеческий визг, словно резанули по живому металлу. Звон сабель, встретившихся с чем-то твёрдым. Данила не просто стрелял. Он использовал свою природу морозника. Лёд, слабый и блеклый в этом мёртвом месте, всё же послушался его. Елена краем глаза увидела, как земля перед одним из всадников покрывается скользким, прозрачным настом. Конь, не ожидая этого, поскользнулся, его дымчатая нога подломилась с сухим хрустом. Всадник рухнул, на мгновение превратившись в клуб копошащейся тьмы.

Но двое других были невредимы. Один из них поднял свою саблю, и синее пламя на острие вспыхнуло ярче. Он не рубил щит Данилы — он ткнул в него, и лёд не растаял, а с тихим шелестом рассыпался в чёрный пепел, будто его не растопили, а стёрли из реальности. Это была не магия, а её противоположность. Анти-сила, пожирающая самую суть бытия.

Короткий, отрывистый крик Данилы — не боли, а ярости, предельного усилия перед лицом невозможного. Елена зажмурилась, бежала быстрее, пытаясь заглушить внутренний ужас стуком собственного сердца, которое колотилось, как птица в клетке, готовое разорвать грудную клетку.

И тогда она услышала новый звук. Глухой, тяжёлый, мягкий. Звук падения тела на землю. Звук, который не мог заглушить даже вой ветра.

Тупой удар о чёрную, безжизненную твердь.

Он отозвался в её костях, в её душе, ледяной пустотой, страшнее любого крика.

Она замерла. Её ноги стали ватными, подкашиваясь. Весь мир сузился до этого одного, чудовищного звука. Время замедлилось. Она медленно, с невероятным усилием, преодолевая оцепенение, заставила себя обернуться.

Данила лежал на чёрной земле, в двадцати шагах от неё. Его винтовка валялась рядом, прикладом в пыль. Один из всадников и его конь медленно таяли, превращаясь в клуб чёрного дыма, который тут же развеял ветер. Но двое других были невредимы. Они стояли над телом, их синие, пламенеющие взгляды были теперь устремлены только на неё.

Но Елена не видела их. Она видела только его. Его неподвижную фигуру. Его руку, всё ещё сжатую в кулак, словно и в бессознательном состоянии он пытался за что-то бороться. И медленно расползающееся по серой шинели, в районе живота, алое пятно. Оно было таким ярким, таким невыносимо живым, таким чудовищно неправильным на фоне вселенской мертвечины. Капля жизни, упорно пробивающаяся сквозь ткань, чтобы утонуть в чёрной пыли.

И в этот миг, пронзительный и ясный, как удар того самого холодного клинка, она поняла. Поняла то, о чём боялась думать все эти дни и ночи, что прятала в самой тёмной кладовой своей души, под замком страха и недоверия.

Она может потерять его.

Не спутника. Не защитника. Не союзника по несчастью.

Его.

Того, чьё дыхание стало звуком её ночей, чья молчаливая верность — опорой её дней, чья боль стала частью её собственной боли. Того, без чьего сердца, бьющегося ровным и спокойным ритмом, мир снова грозился превратиться в оглушительную, бессмысленную пустоту, по сравнению с которой выжженная пустошь казалась бы цветущим садом.

И от этого осознания внутри неё что-то надломилось. Что-то огромное и тихое, что держалось все эти недели, что выросло из льда и страха, сдалось, сломалось, истекло кровью вместе с ним, там, на чёрной, мёртвой земле.

И тогда случилось невыносимое. Её немота, её дар Водяного, обернулась самой страшной пыткой. Весь её ужас, вся боль, всё отчаяние, весь немой крик, рвавшийся из груди, остались запертыми внутри. Он не имел выхода. Он сжимался, уплотнялся, превращаясь в чёрную дыру, которая грозила разорвать её изнутри. Это был взрыв тишины в её черепе, физическое ощущение, что кости черепа вот-вот разойдутся по швам от невысказанного, невыкриканного, невыплаканного.