И Данила выиграл эту борьбу.

Он ввалился в отверстие, оставляя за собой полосу испарения и гари. Не ходил, не прыгал — падал, как раненый зверь, который уже выбился из сил, но ещё может сделать последний, решающий рывок.

Но то, что она увидела, превзошло все её страхи.

Данила был, но не совсем. Каждый дюйм его тела был покрыт ледяными наростами, толщиной в два пальца, как рыцарь в ледяной броне, которая светилась холодным, зелёным светом. Его форма морозника, некогда серая и чистая, теперь выглядела, как шкура древнего ящера, осыпанная кристаллами инея. Отверстия в броне там, где огонь прорвался сквозь лёд, дымились чёрным дымом.

Его лицо было обожжено и обморожено одновременно — странное, противоестественное состояние, при котором кожа выглядела как растрескавшийся фарфор, со следами и синих холодных ожогов, и красных огненных. На виске — рана, из которой вытекала не кровь, а смесь красного и синего, замерзающая в воздухе в форме странных, причудливых кристаллов, похожих на цветы.

На щеке и под глазом — кровь, скатанная ледяными брызгами, как драгоценные камни. Но страшнее всего были его глаза. В них был огонь выживания, огонь того, кто добирался сквозь невозможное. Но это был огонь умирающего костра, догорающий на последних углях.

— Я… не мог оставить тебя, — выдохнул он, падая на колени перед ней. Голос был охрип, но в нём не было слабости. Только свидетельство пройденного пути.

Елена подбежала, поймала его, чувствуя, как холод от его кожи мгновенно начал прожигать её ладони сквозь ткань рукавов. Его боль была так явственна, так реальна, что она ощутила это физически — полюса холода, идущего от его кожи, контрастирующие с жаром, который исходил из раны, что кровоточила внутри него, невидимая, но ощутимая.

— Как ты? — выдохнула она, сдерживая рыдания, которые хотели вырваться. — Камера… как ты вышел?

— Медленно, — он попытался улыбнуться, но это вышло скорее гримасой боли. — Я считал шаги. В каждый момент, когда я был уверен, что ты спишь, я начинал плавить стену. Капля за каплей. Каждый день. Каждую ночь. Я помню, как я думал: "Если есть холод, значит, есть теплота, и если есть теплота, я смогу её найти". Я искал малейшую трещину в магии, малейшую точку, где система была слаба, где древний лёд был старше, чем современная магия. И нашёл её. В углу камеры, там, где смыкались трубы старой канализации, датированной ещё Иваном Грозным. Там лёд был… иным. Более живым. Менее послушным чистой, холодной воле Императрицы. Это была старая магия. Магия земли. С ней я смог договориться.

Он упал на спину, дыхание его становилось всё более поверхностным. Но его рука всё ещё сжимала её руку, крепко, как якорь.

— Мы должны идти, — произнесла Елена, поднимая его. — Слышишь? Звуки. Они знают, что произошло. Они придут.

Она была права. Откуда-то в глубине подземелья раздавались шаги. Несколько пар. Несколько голосов, отдающих команды. Охрана, которая почувствовала разлом в системе защиты, разрушительные вибрации новой магии, прорыв в их крепости.

Данила поднялся с трудом, его колени подкашивались, но он, вцепившись в её плечо, заставил себя стоять. Они выскочили в коридор.

Подземелье Кремля открыло перед ними свои сокровища — на стенах, в тонком слое льда, как в витрине музея времён, которых больше не существует, были высечены образы. Фрески из времён древних, когда люди и магия были одной неразделённой сущностью.

Когда они бежали мимо первой стены, Елена видела, как лёд рождался из первого конца времён. Как он пробивался из земли, как люди первые прикасались к нему, не в страхе, а в благоговении. Это была песнь сотворения, высеченная в льду, история до истории.

Вторая стена показывала сцену Замерзания. Люди, застывшие в момент страха, их лица обращены в небо. Матери, прижимающие детей. Старики, держащиеся за молодых, как за якорь. Солдаты, что падали, даже не услышав взрыва. Каждое лицо — отдельная история боли, отдельный мир, остановленный в одном мгновении. И среди них — женщина, протягивающая руку. Рука в той же позе, что и Елена сейчас. Анна. Первая Хранительница. Её последний жест. Приём проклятия.

Третья стена была Россией, изображённой не как географическое образование, а как живое существо. В центре груди огромного существа, чьё лицо было человеческим и звериным одновременно, была нарисована огромная рука, сжатая в кулак. А из этого кулака — лучи, в каждом из которых плясала своя сила. Северная сила льда, белая и чистая. Южная сила огня, красная и жаркая. Западная сила ветра, серая и переменчивая. Восточная сила земли, коричневая и неумолимая. Все они сходились в одну точку, в один узел, который был подписан одним словом, выжженным так ярко, что казалось, что это слово горит: БАЛАНС.

— Это старше, чем Скипетр, — прошептала Елена, даже в побеге прислушиваясь. — Это ещё старше, чем Замерзание. Это… святилище четырёх сил. Это место, где они когда-то жили вместе, прежде чем люди разделили их, запечатали в одном инструменте.

— Позже, — дыхание Данилы было тяжелым, прерывистым. Каждое слово давалось ему мучительно. — Говори позже. Теперь — беги.

Они побежали глубже, пока коридоры не превратились в лабиринт. Позади раздавались шаги, голоса, — всё ближе, всё громче. Но коридоры были их союзниками. Елена интуитивно выбирала направления, как если бы это была не её первая дорога в этих туннелях. Как если бы что-то в её крови помнило эти ходы, эти повороты, эту архитектуру холода.

Они проходили мимо комнат, каждая из которых была адским альбомом истории:

В первой — ряды ледяных гробниц, где лежали магистры магии, забытые даже историей. На каждой гробнице — имя, но имена были стёрты, вытаяны временем. Только годы остались: 1420, 1567, 1743, 1889… Одна гробница была без имени. На её крышке — три руны: потеря, переход, возрождение.

Во второй — библиотека, где книги были написаны не на бумаге, а прямо на льду. Руны светились тусклым, предсмертным светом, словно сами слова были при смерти, теряя последние остатки энергии. Елена видела названия: "Язык Морены", "Договоры между богами", "Как контролировать то, что не должно контролироваться".

В третьей — скульптуры, огромные, в несколько человеческих ростов, изображающие богов, которых люди поклонялись, прежде чем придумать Скипетр. Их лица были полны мудрости и печали. Одной из них, с развевающимися волосами и руками, протянутыми вверх к несуществующему небу, Елена узнала Морену. Её бабушка показывала ей рисунок в старой книге.

В четвёртой — комната, которую они почти пропустили, но Данила остановил её. Здесь висели портреты. Портреты Ветровых, написанные на ледяных панелях. Елена видела лица, которые она узнавала из фотографий: Анна с её кротким, обречённым взглядом. Мария с огнём бунта в глазах. Евдокия с мудростью старицы, хотя она была совсем молодой. И в углу, неоконченный портрет — её собственное лицо, но изображённое, как будто художник видел будущее. На нём было выражение выбора, решимости, и чего-то ещё — надежды, которая ещё не родилась, но уже ждала своего часа.

В пятой — святилище древних договоров. Здесь на стенах были высечены соглашения, подписанные не человеческими руками. Символы, которые переливались на свету, обещания, которые были даны давно, когда боги и люди ещё разговаривали. Одно из этих соглашений привлекло её внимание: на нём стояла печать Морены и печать чего-то, что Елена ещё не видела, но чувствовала — печать Земли. Саму Землю, обещавшую хранить баланс, если четыре силы останутся в гармонии.

Любая из этих комнат могла бы стоить жизни, если бы только было время. Но времени не было.

Шаги позади становились ближе. Данила повернул в боковой проход, почти не видный в полутьме, замаскированный под трещину в стене. Но Елена увидела, как тщательно, как искусно это было сделано. Кто-то знал, что они будут здесь. Кто-то готовил этот путь. Они протискивались сквозь щель, и стены вокруг них пульсировали, словно сам Кремль помогал им, принимал их в себя, как мать обнимает дитя. Елена чувствовала, как её плоть почти сливается со льдом, как граница между её телом и миром вокруг становится всё более размытой. Это было опасно, но это было и спасительно. Когда они окончательно проскользнули в проход, позади прошли первые стражи — трое, в мундирах морозника, с ружьями, наготове. Их лица были окаменелыми, бесстрастными, как лица автоматов, исполняющих приказ без понимания, без раздумий. Они прошли дальше, вслушиваясь в звуки, которые вели их в неправильном направлении.