Вдруг с двух других сторон стены избы взорвались вовнутрь. Не от удара, а от жара — бревна почернели, рассыпались в тлеющие угли. В проемах возникли еще две фигуры, идентичные первой. Кольцо замкнулось.

Теперь Данила отбивался от троих. Он метался по избе, используя рухлядь как укрытие, стараясь не дать им окружить себя. Ледяной меч в его руке был лишь тонкой свечкой против трех бушующих костров. Он успел пронзить одного из Следопытов, и тот с оглушительным ревом отступил, заливая рану сияющей лавой, но двое других набросились на него с яростью.

Елена стояла, вжавшись в стену, не в силах пошевелиться. Страх сковал ее похуже любого льда. Она видела, как один из Следопытов, тот, что был раньше, изловчился и ударил жезлом по клинку Данилы. Ледяной меч с треском разлетелся на тысячи сверкающих осколков. Данила, потеряв равновесие, отлетел к стене, и в этот миг второй Следопыт, молчавший до этого, сделал короткий выпад.

Елена увидела, как кончик огненного жезла, раскаленный добела, вошел в бок Данилы, чуть ниже ребер.

Раздался короткий, сдавленный выдох. Не крик. Скорее… хрип.

Данила медленно сполз по стене на пол. Его руки судорожно сжались вокруг раны, из-под пальцев сочилась алая, горячая кровь, шипя и испаряясь на промерзшем полу. Он поднял на Елену взгляд. В его глазах не было боли. Было лишь отчаяние и… извинение.

— Нет… — простонала Елена. Голос ее был слабым, чужим. Руки дрожали так, что она не могла их сжать. — Нет…

— Лёд! — просипел у ее ног домовой. Его теневое тело металось по полу, словно попавший в ловушку зверек. — Елена, вызови лёд! Ты должна!

— Не могу… — выдавила она, и слеза потекли по ее лицу, замерзая на щеках. — Не могу… боюсь…

Она снова была той маленькой девочкой на берегу Северной Двины, которая беспомощно стучала кулаками по льду, умоляя реку спасти мать. Та же парализующая беспомощность. Та же уверенность, что она слишком слаба, чтобы что-то изменить. Магия, которая только что начинала чувствоваться частью себя, вдруг снова стала чужой, огромной и неуправляемой, как дикий зверь.

Она видела, как Следопыты медленно, неспешно двинулись к ней. Их безликие тени колыхались в такт пляшущему пламени. Они не торопились. Добыча была в ловушке.

— Должна! — закричал домовой, и в его голосе впервые прозвучал настоящий, животный ужас. — Иначе умрешь! Умрет он! Все!

Один из Следопытов поднял жезл, нацеливаясь на нее. Багровый свет заполнил все ее зрение, выжигая слепое пятно. Жар опалил кожу.

И в этот миг что-то щелкнуло. Не в голове. Глубже. В самой ее сути.

Она почувствовала, как ее собственная рука, все еще бешено дрожащая, вдруг… замерла. Мышцы напряглись, но не по ее воле. Пальцы выпрямились, ладонь раскрылась. И в нее, в самую ее плоть, в кости, влилось что-то чужеродное, древнее и до боли знакомое. Это был домовой. Он вселился в ее руку.

Ощущение было невыразимо чудовищным. Это не было слиянием или сотрудничеством. Это было насилие. Она чувствовала, как его воля, отчаянная и чужая, проникает в ее нервные окончания, входит в ее мышцы, как ключ в замок. Ее собственная душа отчаянно протестовала, сжималась в комок ужаса перед этим вторжением. Это было хуже, чем потеря голоса. Это была потеря себя. Она была пассажиром в собственном теле, заложником в крепости своей плоти.

Она ощутила его паническое, шелестящее сознание, слившееся с ее собственным. Он был не хозяином, а проводником, рулевым в шторм, взявшим на себя управление тонущим кораблем.

— Прости, дитятко… — прозвучал его голос прямо у нее в голове, и он был полон невыразимой печали.

И лед пришел.

Но не так, как раньше. Не волна, не щит, не осознанное усилие. Это был взрыв. Агония.

Мир для Елены сузился до белого катаклизма, рвущегося из ее же плоти. Она не видела, а чувствовала, как молекулы воздуха вокруг нее кристаллизуются и ломаются с хрустальным звоном. Она ощущала агонию Следопытов не как боль, а как резкое, пронзительное отрицание — их огненная сущность яростно сопротивлялась замораживанию, и эта борьба отдавалась в ее собственном существе ледяными судорогами. Внутри ее черепа звенело, а в груди что-то рвалось и гасло, словно перегоревшая нить. Это была не магия — это была пытка, где ее тело стало орудием, а душа — мишенью.

Белоснежный, с сизой сердцевиной вихрь хлестнул из ее раскрытой ладони, вырвавшись наружу с таким грохотом, что у нее лопнули барабанные перепонки, и мир погрузился в оглушительную тишину. Она не видела, а чувствовала, как струя абсолютного нуля, не вода, не пар, а сама квинтэссенция холода, ударила в первого Следопыта. Его алое пламя погасло с звуком лопнувшего стеклянного шара. Тело, состоявшее из огня и тени, не замерзло — оно остекленело, превратилось в мутную, неподвижную статую, запечатанную в кокон из прозрачного, пульсирующего внутренним светом льда.

Вихрь, не теряя силы, рванул ко второму. Тот попытался поднять жезл, но лед настиг его, сковал в неестественной позе, навеки запечатлев маску удивления на безликой тени. Третий, тот, что был ранен, попытался отступить, но ледяная буря накрыла и его, пригвоздив к обугленному дверному косяку.

Все заняло несколько секунд.

Грохот стих. Когда вихрь иссяк, наступила не тишина, а вакуум. Давление, вышибавшее душу из тела, схлопнулось, оставив после себя оглушительную пустоту. Елена почувствовала, как ее сердце пропустило удар, а потом забилось с бешеной, аритмичной скоростью. Во рту стоял вкус гари и металла — вкус собственной крови, прикушенной губы. Каждый мускул дрожал мелкой, неконтролируемой дрожью, как струна после удара. Ее легкие отказывались вдыхать морозный воздух, и она закашлялась, давясь ледяной пылью, еще витавшей вокруг. Это был не просто упадок сил. Это был магический откат — расплата за неестественный, насильственный выброс силы, за которую она не была готова заплатить.

Сила, двигавшая рукой Елены, иссякла. Чужая воля ушла, оставив после себя чудовищную, всепоглощающую пустоту. Она почувствовала, как что-то горячее и липкое течет по ее ладони. Она опустила глаза.

Ее ладонь была ужасна. Кожа от кончиков пальцев до запястья покрылась узором, похожим на морозные разводы на стекле, но этот узор был выжжен изнутри. Сквозь трещинки на коже сочился тусклый, синий свет — свет самой магии, которая сожгла плоть, пытаясь вырваться наружу. Рука не болела. Она была мертвой, чужой, куском обугленного мяса, покрытого инеем.

Она попыталась пошевелить пальцами. Не вышло.

Потом ее взгляд упал на Данилу. Он все еще сидел, прислонившись к стене, прижимая окровавленную руку к ране. Его лицо было серым, восковым, но глаза были открыты и смотрели на нее с немым вопросом и ужасом. Он видел. Он видел, как ее лицо исказилось гримасой, не принадлежавшей ей, как ее рука двигалась с чужой, роботической точностью. Он видел взрыв, спасший их жизни, и он видел цену. В его взгляде не было благодарности. Был ужас. И страх. Не перед Следопытами. Перед ней. Перед тем, во что она могла превратиться.

И тогда ноги Елены подкосились. Она рухнула на пол, на колючие, холодные щепки. Темнота накатила с краев зрения, густая и безразличная.

Перед тем как потерять сознание, она увидела, как из ее онемевшей ладони выползает теневая, крошечная фигурка домового. Он был едва заметен, полупрозрачен, словно истратил все свои силы. Он подполз к ее лицу, дотронулся до щеки своей угольковой лапкой.

— Прости… — снова прошептал он, и его голос был слабым, как шелест умирающего листа. — Это был… единственный способ… Ты не могла… а надо было…

Он посмотрел на ее обугленную руку, и в его тлеющих глазках-угольках вспыхнула настоящая боль. — «Я… я повредил сосуд… Плоть не должна так… Ты теперь ранена… и я тоже…» Его голос оборвался, и он, словно свеча на ветру, погас, превратившись в легкую, почти невесомую тень, едва окрашивающую воздух. Он исчез, растворился в своем ранении, оставив ее одну с последствиями их вынужденного симбиоза.

Очнулась она на мгновение, уже лежа на полу. Ее взгляд затуманенным стеклом скользнул по ледяным гробницам, по почерневшим, обугленным стенам, по одинокому язычку пламени в печурке, который агонизировал, словно последний свидетель случившегося кошмара. Потом ее глаза нашли Данилу. Он был здесь, всего в нескольких шагах, жив, дышал. Но пропасть, легшая между ними в тот миг, когда он увидел в ней не Елену, а нечто иное, казалась шире и глубже всей Волги. Он был по ту сторону случившегося. А она оставалась здесь, одна, с холодной, мертвой рукой и с еще более холодным, чудовищным знанием, поселившимся глубоко внутри. Магия больше не была даром или инструментом. Она была чудовищем, которое можно было выпустить на волю, подчинив ему свою волю, но никогда не приручив до конца. И это знание было страшнее всех Огненных Следопытов, вместе взятых.