Елена подошла к первой нарах и посмотрела на лежащего там мужчину. Его лицо было спокойным, даже красивым в ледяной неподвижности, но поза выдавала ужас и боль, пережитые в последний миг сознания. Один кулак был сжат, как будто пытался ударить. Второй вздёрнут, будто умирал в попытке схватить спасение, которое не пришло.

Она коснулась его груди, сквозь толстый слой льда. Холод был таким интенсивным, что ладонь почти сразу прилипла ко льду. Она с усилием отдёрнула руку, оставив на коже красный отпечаток пальцев.

Под слоем льда, будто далёкая звезда, пульсировал слабый, ровный свет. Сердце. Не совсем застывшее, но замёрзшее, как стрела времени, пригвождённая между одной секундой и следующей, неспособная продвинуться вперёд.

— Кто ты был? — прошептала она, глядя на застывшее лицо. — До того, как стал статуей? Был ли ты хорошим человеком? Верил ли ты во всё это? Или тебя просто заставили?

Ледяное лицо не ответило. Но в его глазах, если присмотреться внимательно, было выражение не гнева, а сожаления. Может быть, даже облегчения? Этот человек держал приказ Императрицы. Он привёл её сюда. Но в последний миг, перед тем как лёд схватил его, он, похоже, понял: совершил ошибку, предал кого-то, или просто согласился на жертву слишком поздно для искупления.

Домовой, наконец, вылез из рюкзака, скрипя суставами, как старое дерево, пронизываемое ураганным ветром. Его огоньки-глаза посмотрели на замёрзшего с выражением, полным странного сочувствия.

— Не жалей его, — прошипел он, но в его голосе не было истинной злобы, только деловитость, как у врача, ампутирующего гангренозную конечность. — Это Сергей Морозников. Младший офицер охраны. Ему было девятнадцать лет, когда Империя начала его кромсать, лепить из живого мяса и костей послушное орудие убийцы. Хороший был мальчик, если бы ему дали выбор. Но выбора ему никто не давал. Он просто рождался, и его судьба уже была определена королём, рождённым льдом и кровью.

Домовой вспрыгнул ей на плечо, его огоньки-глаза посмотрели на неё с неожиданной, ломающей сердце нежностью.

— Я с тобой, маленькая, — прошептал он, и голос его был как потрескивание угольков в очаге, как вздохи старого дома. — До конца. До последнего дыхания. Пока в тебе есть биение жизни, я буду в твоём очаге. Я буду напоминать тебе, что ты — не орудие, а человек.

Время в камере текло странно. Или вообще не текло. Когда Елена попыталась отслеживать ход часов, она поняла, что у неё нет часов, нет окна, нет ни единого ориентира в потоке времени. Нет даже изменения света — только вечная, однотонная, безжизненная полусветлость ледяной камеры.

Она села на пол, спиной к ледяной стене, и почувствовала, как холод, исходящий из льда, начал медленно проникать в её спину, через одежду, через кожу, в глубину мышц. Это был не острый холод зимы, а глубокий, тяжёлый холод древних ледников, холод, что был до человечества и останется после.

Воздух в камере был неподвижен, какой-то вязкий, прилипающий к лицу при каждом вдохе. Дышать было тяжело. С каждым вдохом ледяные кристаллы проникали в горло, режа нежные ткани дыхательных путей. При каждом выдохе воздух превращался в тонкую нить облака, которая тут же замерзала, не успевая распространиться.

— Сколько я здесь могу прожить? — спросила она, глядя в свою бледную, почти прозрачную ладонь.

— Если не давать магии разрастаться, то недели две, может быть, три, — ответил домовой, его голос был полон грустной честности. — Если будешь сопротивляться холоду, вызывая лёд, то дней пять, не больше. Магия скушает тебя быстрее, чем холод. Проклятие Хранительницы — ты не можешь просто спать, не можешь просто ждать. Каждый вздох боли, каждый всплеск эмоции вызывает возрастание холода в тебе. Ты кормишь его сама.

Елена попыталась встать, но ноги не слушались. Не от холода, а от чего-то более глубокого — отчаяния, стирающего волю к движению. Она лежала, медленно проваливаясь в оцепенение.

Несколько часов спустя (или может быть, это были уже минуты? времени не было) её отвлекли странные звуки. Вибрация в ледяной стене позади неё. Не голос. Пульс. Чей-то отдалённый, но ясный пульс, передаваемый через толщу льда.

— Данила? — прошептала она, приложив ладонь к стене.

Ответом была вибрация. Не слова. Но ощущение. Его боль. Его отчаяние. Его… что? Надежда? Нет. Нечто более примитивное. Просто знание того, что он не один. И она не одна.

Ночь, если можно было назвать глухое время полусветлости ночью, пришла в виде усиления холода. Не визуального изменения, а ощущения. Холод начал становиться более плотным, более насыщенным, более… живым, если это слово применимо к абсолютному нулю.

Елена встала — её ноги повиновались с трудом — и подошла к стене, что отделяла её от соседней камеры. Лёд был таким прозрачным, что при близком рассмотрении она могла увидеть контуры помещения, расположенного рядом с её собственным. И там, в полумраке, она разглядела фигуру.

Данила.

Он лежал на одной из нар, но в отличие от замёрзших статуй на её стене, он был живым. Его грудь поднималась и опускалась, пусть и медленно, пусть и с трудом, но она поднималась. Его глаза были закрыты, но когда Елена приложила к льду руку, они вдруг распахнулись, и два синих огня встретились с её через толщу прозрачного льда.

Елена, — его голос прошёл не через воздух, не через звуковые волны, а прямо в её мозг, минуя слух. Ты живая?

Она не могла ответить голосом. Окей, не могла просто так. Но она приложила обе ладони к ледяной стене и сконцентрировалась, вызывая в себе образ: "Да, я здесь. Я в сознании. Как ты?"

Боль. Вот что она получила в ответ. Не физическое ощущение, но эмоциональное — боль, исходящая от его раны, от того, что ледяной щит не полностью исцелил его, от того, что он знал: она тоже в опасности, и он не может сделать ничего.

Мне жаль, — пришла его мысль. Я не смог защитить тебя. Не смог остановить их.

Она ответила образом: её рука, сжимающая его руку, даже если это была только геометрия света в прозрачном льду. Ты мне жив. Это уже победа.

Молчание. Потом:

Слышал ли ты, что они говорили? Когда вели нас сюда?

Елена попыталась вспомнить. Голоса стражей, монотонные, лишённые эмоций, фразы о «сохранении порядка», о «разборе ситуации», о «необходимом времени на размышление». Ничего существенного. Только рутина власти, скучная, смертоносная рутина.

Они сказали, что Императрица хочет говорить с тобой, но не сейчас. Она разбирается с Ханом. Между Империей и миром огня происходит что-то. Большое. Земля трясётся даже здесь, под Кремлём, несмотря на весь защитный лёд.

Земля трясётся. Это означало, что война сдвинулась с мёртвой точки. Что-то менялось. Что-то большое.

Мне нужно выбраться, — передала Елена. — Нам нужно.

Нет возможности, — его ответ был как лёд. — Руны защиты закрывают всё. Я пробовал. Мою магию просто поглощает холод. Каждый раз, когда я пытаюсь ударить по льду, он становится толще. Они сделали хорошо. Мы в ловушке.

Но даже в его отчаянии она ощущала что-то новое: не просто выживание, но… подготовку. Его ум работал, считал варианты, искал щели.

Что ты делаешь? — спросила она.

Слушаю. Холод имеет голос, если ты знаешь, как слышать. Он рассказывает истории. Истории льда. И в этих историях иногда встречаются слова. Слова Анны. Или может быть, самого Скипетра.

Это было опасно. Она ощущала риск в его словах. Но также ощущала его определённость. Данила уже был здесь достаточно долго, чтобы понять что-то фундаментальное о природе их тюрьмы.

Мне нужна ночь, — мысль его пришла с тяжестью камня, упавшего в колодец. — Полная ночь без сопротивления. Если я не буду вызывать лёд, если буду просто слушать, может быть, я услышу путь.

А если не услышишь?

Тогда хотя бы я умру в попытке узнать правду.

Вспоминания о Марии.

Лежа на ледяной нарах, зная, что Данила делает то же самое в соседней камере, Елена позволила своему сознанию отплыть. Не в сон — сон здесь был невозможен, холод не давал организму расслабиться. Но в нечто другое. В воспоминания, которые были не совсем её собственными, но в которых она могла узнать себя, потому что это была кровь, память крови, опыт рода, передаваемый через поколения.