И в этот момент, когда лед полностью охватил рану Данилы, Елена заметила, что в середине ледяного саркофага, прямо над сердцем, появился маленький кристалл. Он был прозрачным, но внутри него мерцало слабое синее свечение, как будто сердце Данилы отдало частичку своей жизни, чтобы сохранить остальное.

"Это сердечный лед," — прошептала Арина, заметив, что Елена смотрит на кристалл. — "Он сохранит его жизнь, пока сердце бьется. Но помни, дитя, если когда-нибудь этот кристалл погаснет… значит, пришло время отпустить."

Елена посмотрела на Данилу. В его глазах, полных усталости и боли, стояло глубокое понимание. В этот момент он принял решение, которое держал в тайне даже от самого себя: он будет защищать ее, не как служивый, а как человек, понявший, что именно она может найти тот самый третий путь.

Сам дуб был невероятно большим — его ствол, на котором даже пять взрослых людей не могли бы обхватить, покрывало десятки метров. Возраст его, как сказала Арина, был тысячи лет. В коре, покрытой багровыми прожилками, словно высохшими ручьями крови, сквозь трещины тянулся тусклый синий свет.

— Тысяча лет живет этот дуб, — прошептала Арина, прикасаясь к стволу своей клюкой. — Старше, чем империя Снежного Трона. Старше, чем Замерзание. Он помнит время, когда люди не знали ни льда, ни огня, а только дышали ритмом земли.

Она указала на огромное дупло в основании дерева, похожее на раскрытую пасть. Из него тянуло прохладой и запахом древней земли.

— Сюда, — сказала она. — Мокошь ждет.

Внутри дупла оказалось просторное святилище, освещенное не солнечным светом, а мягким, мерцающим сиянием, исходившим от самой земли. Стены были выстланы сложными вышитыми полотенцами, на которых переплетались узоры из серебряной нити — символы лунного цикла, переплетающиеся с изображениями змей, птиц и цветов. Посередине стоял алтарь из темного дерева, украшенный резьбой в виде корней, уходящих вглубь.

На алтаре лежали три предмета: старинная прялка, выточенная из белой кости, серп с лезвием, отполированным до зеркального блеска, и свиток, свернутый в трубку. Но больше всего Елену привлекла карта, начертанная на грубой коже. Она извивалась, будто живая, с красными линиями, похожими на кровавые тропы, и синими узорами, словно замерзшие реки. Края карты покрывал тонкий иней, который пульсировал слабым синим светом.

— Это карта Москвы, — прошептала Арина. — Но не той, что видят глаза. Той, что видят сердца. Начертана кровью первых жриц и инеем, павшим с небес в ночь Замерзания.

Елена подошла ближе, чувствуя, как ее сердце учащенно бьется. На алтаре, рядом с картой, лежала костяная прялка, ее детали были вырезаны с такой тщательностью, что казалось, будто в них дышит сама жизнь. Елена потянулась к ней, но в этот момент ее пальцы коснулись поверхности алтаря.

Сначала — тишина. Затем — голос.

Женский, глубокий, усталый, как у тех, кто носит тяжесть мира на своих плечах:

— Дочь льда, я жду тебя в Москве. Но помни: я — не твоя мать. Я — та, кто требует жертвы.

Елена отдернула руку, сердце бешено колотилось. Вокруг воцарилась густая тишина, в которой отчетливо слышалось собственное дыхание.

— Это… Мокошь? — прошептала она.

— Да, — кивнула Арина. — Богиня судьбы. Она вплетает нити жизни в ткань мира. И теперь ее нити вплетаются в твою судьбу.

Из рюкзака, который Елена носила через плечо, донесся тихий, тревожный голос домового:

— Не бери прялку, дитятко. Мокошь прядет судьбы. Если возьмешь ее — станешь её инструментом. Она вплетет твою волю в свой узор, и ты больше не сможешь выбирать. Будешь лишь ткацким станом в руках богини.

Елена посмотрела на костяную прялку. Ее пальцы непроизвольно сжались, будто желая взять ее, но она вспомнила слова Арины: «Лёд хранит, а не убивает. Он — пауза. Возможность. Шанс». Если она возьмет прялку, то лишится этого шанса. Лишится возможности самой решать свой путь.

— Нет, — твердо сказала она, отступая на шаг. — Я не стану инструментом. Я должна выбирать сама.

Когда Елена коснулась алтаря, мир вокруг не размылся, а, наоборот, стал предельно четким. Каждая трещинка в древесине, каждая нитка на полотенцах, каждый луч света, проникающий в святилище, обрели такую ясность, что Елена почувствовала, будто видит мир впервые. Ее пальцы, коснувшиеся алтаря, на мгновение превратились в прозрачные, и сквозь них она увидела, что дерево растет не только вверх, но и вниз, его корни пронизывают землю, соединяясь с чем-то гигантским и древним, лежащим в глубинах.

Голос, который она услышала, был не просто женским, а состоял из множества голосов, переплетенных воедино. В нем слышались шепоты женщин, вздохи земли, шелест листьев и плач рек. В его интонациях было не только усталость, но и мудрость, накопленная веками, и боль, которую невозможно выразить словами.

— Дочь льда… — голос звучал не из алтаря, а из самой земли под ногами, из воздуха, из ее собственных мыслей. — Ты идешь, не зная, что ищешь. Но ты должна знать: я не твоя мать. Я не та, кто создал этот мир. Я — та, кто наблюдает, как вы его разрываете. Я — та, кто требует жертвы. Не из злобы, но из необходимости. Великий баланс нарушен, и только кровь может восстановить его.

Елена почувствовала, как ее сердце замерло. Она поняла, что "жертва", о которой говорила богиня, не обязательно означает смерть. Это могло быть что-то гораздо более сложное и болезненное — отказ от части себя, от своих убеждений, от того, что она считала важным. И в этом была самая страшная правда: жертва, которая не убивает тело, но разрывает душу.

— Кто я? — спросила Елена, не поднимая руки от алтаря.

Голос ответил с еще большим усталым тоном:

— Ты — последняя надежда и последнее предупреждение. Ты — та, кто может найти путь, о котором забыли все. Но для этого ты должна перестать быть той, кто ты есть. Ты должна умереть, чтобы родиться заново. Не физически, но в своей сущности. Не бойся этого. Бойся того, что не сделаешь этого вовремя.

Прялка из кости, лежащая на алтаре, была не просто инструментом, а живым существом. Елена, присмотревшись, увидела, что в ее узорах скрыты не просто рисунки, а целые миры. В глубине кости мерцали крошечные светлячки, напоминающие звезды, а их движение создавало иллюзию течения времени. При ближайшем рассмотрении можно было различить в узорах не только символы, но и лица тех, кто когда-то держал эту прялку в руках.

— Каждый, кто касался этой прялки, становился частью ее памяти, — объяснила Арина. — Но не все были равны. Некоторые использовали ее, чтобы сплести нити судьбы, другие — чтобы разорвать их. Ты видишь эти лица? — она указала на тонкие линии, вырезанные в кости. — Это Ветровы. Твои предки. Они не просто пряли нить — они ткали судьбы народов. Но в конце концов каждый из них должен был сделать выбор: остаться инструментом богини или вернуться к человеческой жизни.

Елена приблизилась к прялке и увидела в ее узорах не только лица, но и образы: ледяные троны, огненные поля, замерзшие реки, выжженные леса. Каждый образ пульсировал, и когда она смотрела на него, слышался отголосок историй, которые с ним связаны. В одном из узоров мелькнул образ Москвы, который заставил ее вздрогнуть: город горел, но его огонь не разрушал, а очищал. В другом — ледяной трон, который таял, превращаясь в реку, несущую жизнь.

— Если ты возьмешь прялку, — продолжала Арина, — ты не только станешь частью этого круга, но и наследуешь все их выборы. Ты будешь чувствовать их боль, их сомнения, их ошибки. Это не легкая ноша. Многие, взявшие прялку, сходили с ума, не выдержав груза тысячелетней памяти. Но если ты откажешься от нее… то можешь потерять шанс понять, что же на самом деле нужно миру.

Домовой, выглядывая из рюкзака, добавил:

— Мокошь не требует, чтобы ты выбрала сторону. Она требует, чтобы ты перестала быть человеком. Стала частью баланса. Но в этом — и свобода, и плен. Ты станешь… наблюдателем. Или, что еще хуже, — исполнителем воли богини.