— Сгорела, — ответил домовой, его голос был похож на потрескивание угольков в печи. — Когда ты вызвала лёд, он коснулся её. Огонь и лёд не терпят друг друга. Та вещь была из мира Хана, соткана из южного зноя и ненависти. Здесь, в сердце севера, она не выжила.

Елена кивнула. Она не сожалела. Но в груди, под ледяной тяжестью кристалла, копошилось странное, неприятное чувство — не страх, а сомнение. Слова «Аркадия» не выходили из головы, врезались в память, как те самые руны: «Путь льда — путь смерти. А огонь даёт жизнь».

Глупость, конечно. Ей с детства твердили обратное. Огонь жжёт, уничтожает, пожирает. Лёд хранит, защищает, консервирует. Бабушка учила именно так. Но… а если она ошибалась? Если за сто лет что-то перекосилось? Она видела Вологду лишь в предчувствии, но даже этого было достаточно.

— Ты думаешь о нём, — констатировал домовой, будто читая её беспокойные мысли.

— Я думаю… а вдруг лёд — не спасение? Вдруг он и вправду душит? — она посмотрела на свою бледную, почти прозрачную в утреннем свете руку. — Как те люди в Вологде… они ведь застыли, как статуи. Это же не жизнь. Это… ожидание.

— Ожидание чего? — спросил дух очага, и в его голосе прозвучала неподдельная искренность.

— Не знаю. Конца. Или пробуждения. Но разве имеет значение, если ты не можешь пошевелиться?

Домовой замолчал надолго. Так долго, что Елена уже подумала, не уснул ли он. Потом, тихо, едва слышно, как шорох мыши в бабушкиных сенях, он сказал:

— Ты — Ветрова. А Ветровы всегда задавали этот вопрос. Поэтому вас, в конечном счёте, и боялись при дворе. Не за силу. За сомнения.

Елена налила себе воды из походной фляжки. Вода была тёплой, отстоявшейся, но на губах почему-то оставила странный, металлический привкус инея.

— Расскажи мне о нашем роде. По-настоящему. Не сказки для ребёнка. Правду. Я должна знать, что несу в себе.

— Сто семь лет, — начал домовой, и его голос приобрёл новые, незнакомые обертона — торжественные и печальные, будто шелест страниц древнего свитка. — Сто семь лет с тех пор, как лёд впервые коснулся Петрограда. С тех пор, как Анна Ветрова сказала: «Я приму тебя».

— А кто была Анна? — спросила Елена, прижимаясь лбом к холодному стеклу. — Кто после неё? Я хочу знать всех. Я хочу их видеть.

— Тогда слушай внимательно, — сказал домовой. — Это не просто имена в родовой книге. Это — цепь. Каждое звено — судьба. И ты — последнее. Пока.

Он сделал паузу, будто собираясь с силами, с памятью. Потом заговорил, и его голос стал похож на мерное потрескивание смолистого полена в печи, на которое так любила смотреть бабушка.

— Анна Ветрова. Твоя прапрабабка. Родилась в 1892-м в деревне на Онеге. Но судьба забросила её в Петроград, где она училась на медсестру. В её жилах текла кровь древнего рода — не царей и не князей, а тех, кто умел слушать землю, понимать шёпот трав и голос рек. Когда началось Замерзание, она не бежала. Она пошла к эпицентру. Не за властью, не за славой. А чтобы остановить боль. Она увидела не силу, а отчаяние, заключённое во льду. И сказала: «Я приму тебя. Не как оружие. Как бремя». Лёд остановился, признав в ней родную душу. Но связь со Скипетром, с самой богиней Мореной, сожгла её изнутри. Она умерла в 1927-м, в тридцать пять лет. Официально — от чахотки. На самом деле — от холода, проросшего в самое сердце. Но перед смертью… она успела родить дочь. Марию.

— Значит, Мария — её родная дочь? Та самая, с фотографии? — Елена потянулась к рюкзаку, к потрёпанному картону.

— Да. И в Марии с рождения была не просто способность к магии, а память льда. Она не училась заклинаниям по книгам. Она помнила их. Помнила холод Анны, её боль, её жертву. Она выросла при дворе, среди блеска инея и ледяной роскоши. Училась управлять стихией, читать руны на летящем снегу, слышать голоса спящих подо льдом рек. Её готовили стать следующей Императрицей. Но в 1943-м, в разгар Великой Отечественной Войны, которую здесь, в нашей реальности, называют Войной за Баланс, она всё поняла.

— Что она поняла? — прошептала Елена.

— Что Скипетр не спасает Россию. Что он душит её, консервируя боль, а не исцеляя её. Что Империя, построенная на льду, — это красивая, но бездушная гробница. И она сбежала. Бросила всё и ушла в Сибирь, чтобы найти легендарный «Исток» — место, где лёд родился, где можно было поговорить с самой его сутью. Но духи тайги, хранители тех мест, не пустили её дальше Байкала. Они почуяли в ней не искательницу, а беглянку, идущую от одной проблемы, а не к решению. Говорят, её призрак до сих пор бродит по берегу великого озера, зовя мать. Её голос — это ветер над водой, её слёзы — утренний туман. У неё была дочь. Евдокия. Родилась в 1945-м, в том самом доме в Архангельске, где Мария скрывалась под видом простой знахарки, лечащей травами и заговорами.

— Бабушка… — выдохнула Елена. — Бабушка — дочь Марии?

— Да. Евдокия Ветрова. Твоя бабушка. Она унаследовала всю родовую память, всю силу, но наотрез отказалась от пути Хранительницы и жизни при дворе. Она сказала старейшинам рода: «Пусть магия вернётся в народ, в землю, в избы. Пусть она будет в сказках, которые рассказывает мать ребёнку, в травах, что лечат лихорадку, а не сидит, заточённая в золотых палатах». За этот «бунт» её официально лишили имени в родовых списках Ветровых. Её назвали отступницей. Но духи… духи не забыли. Они видели её чистоту. И они дали ей меня. Последнего домового из рода Ветровых. И сказали: «Охраняй последнюю кровинку этого рода. Пока она жива — есть надежда, что однажды лёд и огонь найдут общий язык».

Елена опустила глаза. В горле встал ком. За окном мелькали сосны, каждая — как безмолвный страж. Каждая — как памятник ушедшим предкам, их выбору, их боли.

— Почему она не сказала мне? — голос Елены дрогнул. — Почему всю жизнь твердила только сказки? Я могла бы быть готовой!

— Потому что знание, полученное без выбора, — яд, дитя, — голос домового стал мягким, почти отцовским. — Она хотела, чтобы ты выбрала сама. Не из страха перед долгом. Не из слепого повиновения. А потому что твоё сердце, твоя душа скажут тебе: «Да, это мой путь». Она растила тебя человеком, а не орудием. Ибо орудие не может изменить систему. Только человек.

Елена замолчала, переваривая услышанное. Она вспомнила степную девушку из своего сна — Айгуль. Её глаза были не злыми, а уставшими. Полными той же безнадёжности, что, наверное, была в глазах Императрицы Ксении. Две женщины, две силы, стоящие по разные стороны невидимой баррикады, и обе — заложницы системы, обе — одинаково одинокие.

Поезд начал замедляться, скрип тормозов пронзил воздух. За окном проплыла покосившаяся табличка: «Станция Усть-Пустынь». Название звучало как проклятие, выдохнутое самой тундрой. Перрон был пуст. Ни души. Только одинокий, громадный ворон сидел на фонарном столбе, не мигая, смотрящий прямо на её окно. Его чёрное оперение сливалось с серым небом, только глаза горели двумя угольками.

— Он за мной? — спросила Елена, невольно отодвигаясь от окна.

— Он за всеми, кто носит в себе лёд, — ответил домовой. — Ворон — вестник. Он не враг и не друг. Он — свидетель. Но не бойся. Пока ты сама не позовёшь его — он не тронет.

Поезд остановился. Двери с шипением открылись. В коридоре послышались тяжёлые, размеренные шаги. Елена инстинктивно вжалась в сиденье, сжимая в кармане ветку ольхи. Но это был лишь проводник, обходчик, проверяющий билеты. Пожилой мужчина с усталым, обветренным лицом и медальоном в виде снежинки на груди. Он заглянул в купе, молча кивнул и пошёл дальше. Но когда он проходил мимо, отворот его форменной шинели отогнулся, и Елена заметила: на грубой ткани рукава — чёткий угольный след в форме глаза. Такой же, как у неё под кожей.

— Он один из них? — прошептала она, когда шаги затихли.

— Нет, — успокоил её домовой. — Но его коснулся страх. А страх — это дверь, которую Следопыты умеют находить и открывать. Они метят не только тела, но и души, заражённые ужасом.