Водяной задумался. Вода в его бороде переливалась и булькала.

— Час… — протянул он наконец. — Час — это много для Ветровой. За час можно многое успеть. Или не успеть… Договорились, девочка.

Он внезапно двинулся к ней. Он не шел по льду — он скользил, его нижняя часть тела оставалась под водой, в полынье, а верхняя неслась вперед с пугающей скоростью. Данила снова рванулся было вперед, но Елена остановила его жестом. Она стояла неподвижно, сжав кулаки, глядя на приближающееся чудовище.

Водяной протянул свою холодную, скользкую, покрытую водорослями руку и коснулся ее горла.

Прикосновение было леденящим, липким, отталкивающим. Оно не было болезненным, но Елена почувствовала, как что-то живое и важное вырывают из нее, словно длинную, сверкающую нить. Она попыталась вскрикнуть, протестуя против этого насилия, но…

Ничего.

Ни звука. Только безмолвный, пустой выдох.

Она открыла рот, пытаясь что-то сказать, издать любой звук, но ее голосовые связки не дрогнули. В ушах стояла абсолютная, звенящая тишина. Она была глухой к собственному существованию. Мир вокруг не изменился — шумел ветер, трещал лед, булькала вода, — но он стал безмолвным кино, спектаклем, в котором она больше не могла участвовать.

Ужас, холодный и бездонный, охватил ее. Она схватилась за горло, глаза ее расширились от паники. Она видела, как Данила что-то кричит ей, его лицо искажено отчаянием и гневом, но не слышала ни слова. Только видела движение его губ.

Водяной отступил, и на его уродливом лице расплылось нечто, напоминающее довольную ухмылку.

— Готово, — проскрипел он. — Теперь ты… тихая. Как рыба. Как камень на дне. Мне нравится. Садитесь.

Он развернулся своей массивной спиной, широкой, как плот, покрытой ракушками и тиной. Лед вокруг него растаял, образовав небольшую, спокойную заводь.

Данила, бледный, с поджатыми губами, схватил Елену за руку. Его хватка была почти болезненной. Он смотрел на нее, пытаясь поймать ее взгляд, что-то безмолвно спрашивая, упрекая, умоляя. Но она не могла ответить. Она лишь кивнула, стараясь передать взглядом, что все в порядке. Что она согласна. Что это был ее выбор.

Он, стиснув зубы, помог ей взобраться на скользкую спину Водяного, а затем поднялся сам. Спина была холодной и влажной, но удивительно устойчивой.

Водяной тронулся. Он не плыл быстро, а двигался медленно, величаво, рассекая грудью тонкий лед на своем пути. Полынья за них тут же затягивалась свежим, прозрачным льдом. Казалось, сама река расступалась перед своим хозяином и смыкалась за ним.

И тогда Водяной запел.

Его голос был глухим, идущим будто из-под земли, из самой толщи воды. Это была старинная, тягучая, бесконечно печальная песня. Елена не слышала слов, но чувствовала их вибрацию спиной, костями, каждой клеточкой своего онемевшего тела.

«Эх, Волга-матушка, река глубокая…

Кого ты скрыла в себе, вода холодная?..

Добра молодца с ясными очами…

Девицу-красу с ее печалями…

Все ты забрала, все в себе укрыла…

Стала ты вечной, а их забыла…

Эх, Волга-матушка, река-кормилица…

Сколько же горя твоей водице?..»

Песня текла, как сама река, бесконечная и полная неизбывной тоски. Она была о потере, о памяти, о тяжелой доле и о вечном покое, что ждет всех на дне. В этом пении не было злобы. Была лишь вселенская, безразличная печаль самой стихии.

Елена сидела, обхватив колени, и смотрела на проплывающие мимо ледяные глыбы. Безмолвие внутри нее было оглушительным. Она была отрезана от мира, заперта в стеклянный колпак собственной немоты. Она пыталась вспомнить звук своего голоса, звук бабушкиной колыбельной, шепот Северной Двины — но все это было призрачным, неуловимым, как сон. Оставалась только вибрация той грустной песни, что проникала в нее через спину Водяного, отдаваясь эхом в онемевшей груди.

Она посмотрела на Данилу. Он сидел, напряженный, как струна, его взгляд был прикован к ней. Он не сводил с нее глаз, будто боялся, что если отведет взгляд, она исчезнет, растворится в этом безмолвии. В его глазах читалась буря эмоций — ярость на себя, на Водяного, на всю эту несправедливую ситуацию, и в то же время — какое-то новое, глубокое, почти болезненное уважение к ней. Он, солдат, готов был отдать жизнь — простой и понятный жребий. А она отдала нечто более абстрактное, но, возможно, не менее ценное. Часть своей связи с миром. Часть своей сущности.

Он видел, как она сжалась от холода и ужаса, видел панику в ее глазах в первые мгновения, видел, как она теперь сидит, собрав всю свою волю, чтобы не поддаться отчаянию. И он ничего не мог сделать. Ничего не мог сказать. Он мог только быть рядом. И его молчаливая поддержка, его взгляд, полный решимости разделить с ней любую ее ношу, в тот момент значили больше любых слов.

Казалось, прошла вечность, но вот впереди показался другой берег — такой же высокий и обрывистый, покрытый редким лесом. Водяной, не прекращая своей песни, подплыл к самому урезу воды, где лед был тонким и хрупким.

— Приплыли, — булькнул он, обрывая песню на полуслове. — Слезайте. Ваш час пошел.

Они молча соскользнули с его спины на крепкий прибрежный лед. Елена, едва ступив на землю, чуть не упала — ноги были ватными, все тело дрожало от пережитого напряжения и холода.

Данила подхватил ее, поддержал. Его рука была твердой и надежной.

Водяной повернул свою голову, его омуты-глаза снова уставились на Елену.

— Помни, девочка, — проскрипел он. — Ты отдала мне не просто звук. Ты отдала часть своего влияния. Свою власть над словом. Кто знает, какую песню ты не успеешь спеть, какое слово не успеешь сказать… Пока твой голос у меня. Цена… цена всегда оказывается выше, чем кажется.

Он медленно, с тяжелым всплеском, погрузился в черную воду. Лед сомкнулся над ним, не оставив и следа. Лишь легкая рябь пробежала по поверхности, да на льду осталась лужица мутной воды и несколько травинок тины.

Они остались одни. На пустынном берегу. Под свинцовым небом. В оглушительной тишине, нарушаемой лишь ветром и сдавленным дыханием Данилы.

Он повернул Елену к себе, заглянул в ее глаза. Его собственные глаза были полны боли и вопросов.

— Зачем? — беззвучно прошептали его губы.

Она не могла ответить. Она лишь покачала головой, и из ее глаз, наконец, покатились слезы. Беззвучные, горькие, жгучие слезы. Она плакала о своем голосе, о своем страхе, о своей ноше. И о том, что, возможно, Водяной был прав — цена действительно оказалась страшнее, чем она думала.

Данила не сказал больше ни слова. Он просто притянул ее к себе, обнял, прижал к своей груди, к толстой, грубой ткани его шинели. Он держал ее, пока ее безмолвные рыдания не стали реже, а потом и вовсе утихли.

Он отпустил ее, посмотрел на ее бледное, испачканное слезами лицо, и его собственное лицо исказилось гримасой суровой нежности. Он достал из своего походного мешка флягу с водой и поднес к ее губам. Она сделала несколько глотков, и прохладная влага хоть немного смыла комок отчаяния в горле.

Потом он взял ее за руку. Его ладонь была теплой и шершавой. Он не отпускал ее. Он повел ее вверх, по склону, к спасительной темной полосе леса на горизонте.

Они шли молча. Елена смотрела на его широкую спину, на амулет Сварога, поблескивавший на его груди, и чувствовала тепло его руки. Она была нема, как рыба, как камень. Но она была жива. И она не была одна.

А где-то в глубине Волги, в своих темных чертогах из затопленных бревен и костей, Водяной, хозяин реки, слушал новый, диковинный звук в своей коллекции — чистый, высокий, еще не обретший силы, но полный скрытой мощи голос Елены Ветровой. И ухмылялся своей беззубой, пиявчатой ухмылкой. Игрушка была любопытной. Всего на час. Но кто знает… час на Волге — он такой длинный, такой обманчивый… Иногда он тянется целую вечность.

---------------------------------------------------------------------