Данила шел позади неё.

Его ранения кровоточили сильнее, чем когда они вышли из подземелья. Гвардейцы не позволили ему перевязать раны, не позволили пить. Он шел с лицом, которое было почти серым от боли, но его спина была прямая, его подбородок поднят. Елена видела, как один из морозников с любопытством смотрел на Данилу, проверяя, не упадёт ли тот на колени.

Но Данила не упал.

Елена попыталась обернуться к нему. Морозник, ведший её, дёрнул её вперёд с такой силой, что она чуть не упала.

— Прямо, — сказал он, единственное слово, которое она услышала с момента пробуждения в камере стражи, когда её схватили при выходе из подземелья. — Только прямо. И молчи. В тронном зале говорит только Ксения.

В тронном зале говорит только Ксения.

Это предложение крутилось в голове Елены, пока они приближались к его дверям. Тронный зал Ксении. Место, куда никогда прежде не входила простая смертная, вроде неё. Место, где決принимаются приговоры, где решаются войны, где власть держит людей за горлом.

Тронный зал был огромен.

Не в смысле физических размеров, хотя потолок был так высок, что свечи светили там едва различимо, как звёзды в небе поздней осени. Огромен в смысле присутствия власти. В смысле того давления, которое ощущаешь, когда входишь в место, где решаются судьбы миллионов, где слово может означать смерть, а молчание — освобождение.

На стенах висели портреты.

Портреты всех императриц, начиная с времён Петра. Но не просто портреты — это были живые портреты, созданные магией древних колдунов. Глаза их двигались, следя за каждым движением. Их лица менялись выражение в зависимости от настроения в зале. Когда гвардейцы привели Елену, портреты синхронно нахмурились. Будто сотни мёртвых королев выносили приговор её вторжению в их священное место.

Портреты смотрели с презрением, с холодностью, с той уверенностью в собственной правоте, которая только возможна для мёртвых, уже не имеющих право ошибаться.

На возвышении, под балдахином из чёрного и золотого шелка, сидела Ксения.

Императрица.

Она была молода — года двадцать семь, не более того. Но на её лице была маска, которая делала её лицо намного старше. Маска власти, маска ответственности, маска того, кто знает, что от её слова зависит жизнь миллионов. Лицо её было бледным, как фарфор, с острыми скулами и большими серыми глазами, в которых горел не огонь, а холодный расчёт, холодная воля, холодное понимание того, что власть — это не право, а бремя.

Елена узнала эти глаза.

Узнала их потому, что видела их давно, в другой жизни, когда она была просто служанкой при дворе, когда Ксения была ещё наследницей, а не королевой. Тогда в её глазах был огонь. Огонь молодости, огонь мечты, огонь надежды. Тогда она говорила Елене, ночью, в саду дворца, что верит — что верит, что может изменить Россию, что может сделать её лучше.

Тогда они были подругами.

Или по крайней мере, Елена думала, что они были подругами.

Теперь перед её взглядом сидела королева. И огонь мечты был потушен.

Её одежда была проста. Чёрное платье без украшений, кроме одного: в волосах, собранных в высокую причёску, сверкал ледяной гребень — настоящий лёд, не тающий, магический лёд времён древних богов. Этот гребень был символом. Символом её связи со Скипетром, символом того, что она была не просто королевой, а хранительницей чего-то намного более древнего и опасного. Символом того, что она навеки связала себя с этим ледяным сердцем, с этой ледяной магией.

По обе стороны от трона сидели члены её совета.

Боярин Морозов — старик с лицом, исцарапанным морщинами, как земля морозом. Его глаза были пусты, как старые колодцы. Когда-то, давно, в нём была жизнь, была страсть, была вера в возможность перемен. Всё это высохло, и осталась только процедура. Только долг перед государством, долг перед порядком, долг перед холодом, который никогда не согревается. Его руки дрожали, но это были не дрожания болезни. Это были дрожания силы, силы магии, которая жила в его костях вот уже восемьдесят лет.

Рядом с ним — жрец Велеса. Высокий, с длинной бородой, окрашенной в синий цвет ледяной магией. На его груди висели амулеты — древние символы, языческие знаки, огрубелые от времени и использования. Его руки дрожали, но не от болезни. От силы. От магии, которая буквально кипела в его жилах, стремясь вырваться наружу. Елена видела, как мышцы его щек напрягались, как он сжимал кулаки, борясь с желанием встать и действовать.

И слева, в тени, сидел ещё один человек. Молодой, с проницательным взглядом. Его лицо Елена не узнала. Но что-то в его позе, в том, как он сидел на краю кресла, как его руки были готовы что-то схватить, говорило о том, что это был человек действия. Не советник. Исполнитель. Возможно, палач. Возможно, последнее лицо, которое узнают приговорённые перед смертью.

Гвардейцы привели Елену и Данилу в центр зала. Остановили их на расстоянии примерно в тридцать шагов от трона. Достаточно близко, чтобы увидеть выражение лица Ксении. Достаточно далеко, чтобы почувствовать дистанцию между подданной и королевой.

Между ними была пропасть.

Ксения сидела неподвижно. Её стройная фигура в чёрном платье была как скульптура, как часть архитектуры, как не живое, а лишь символическое изображение власти.

Долгую минуту она просто смотрела на них, ничего не говоря. Её серые глаза скользили по лицу Елены, исследуя, как если бы королева смотрела не на женщину, а на явление природы, требующее объяснения. Затем её взгляд переместился на Данилу, и Елена видела, как что-то дрогнуло в её лице — едва заметное, но всё же дрогнуло. Признание? Сожаление? Что-то третье?

Наконец, Ксения встала.

Она встала медленно, как если бы движение стоило ей огромных усилий. Её рука скользнула по подлокотнику трона, оставляя след льда. Везде, где касалась её рука, появлялись ледяные кристаллы, которые светились с собственным внутренним светом, словно холод, исходящий от её кожи, был не просто физическим явлением, но магическим, сознательным.

Её голос, когда она заговорила, был тихим, но раздавался по всему залу так, как будто каждый камень стен усилил его, как если бы сам воздух переносил каждое её слово с особой тщательностью.

— Елена Корнилова, — сказала Ксения, произнося имя с тем же тоном, которым произносят название болезни. — Елена, которую я знала когда-то. Елена, которой я доверяла. Ты проникла в Сердце. Ты спустилась в камеру под Успенским собором. Ты видела Скипетр. Ты прикасалась к цепям, что держат его. Теперь ты знаешь слишком много. Теперь ты видела.

Она спустилась с возвышения.

Это было невинное движение, просто встала со своего трона и спустилась вниз по ступеням. Но движение это было исполнено такой власти, такого авторитета, что весь зал словно присел, готовясь к чему-то грандиозному.

С каждым её шагом по красному ковру температура в зале падала. Морозники по краям комнаты спрессовались ближе к стенам, давая ей дорогу, как если бы её холод был материальным, осязаемым присутствием, которое отталкивало всё живое.

Ксения спустилась с возвышения и подошла к Елене так близко, что между их лицами осталось не более полутора метров. Данила напряг мышцы, готовясь к прыжку, но гвардейцы сразу же обнажили мечи, и он вынужден был остаться на месте.

— Знаешь ли ты, что видели те, кто до тебя спускался в ту камеру? — спросила Ксения, её голос был почти шёпотом, но он раздавался громко, как если бы говорила не один человек, а целая армия. — Знаешь ли ты, кем они становились после этого? Знаешь ли ты, что они видели?

Елена не ответила. Но Ксения, похоже, и не ожидала ответа.

— Они видели Россию, — продолжала королева, её голос вдруг стал почти ласковым. — Видели её истинную природу. Видели, что под покровом земли бежит не кровь, а ледяная магия. Видели, что солнце светит не совсем так, как должно. Видели, что каждый шаг, который они делают, каждый вдох, который они берут, поддерживается силой, которая не должна быть поддерживаема. Становились они врагами не потому, что желали быть врагами. Становились они врагами потому, что видели слишком много.