— Ты пришла, — прошептала Айгуль.

Её голос был слабым, как голос человека, который спал сотни лет и только что пробудился. Но в этом слабом голосе была сила, сила кочевницы, сила той, кто не сломлена, не сломана, кто всё ещё может сражаться, кто всё ещё может верить.

Елена присела рядом с ней.

— Ты — реальна, — сказала Елена. — Не сон. Не видение. Не галлюцинация от холода. Реальная. Здесь. Рядом со мной.

Айгуль слегка улыбнулась.

Это была печальная улыбка, улыбка того, кто многое потерял и мало надеется обрести, улыбка, которая была похожа на улыбку того, кто стоит на краю пропасти и знает, что падение неминуемо.

— Реальна, — ответила она. — Как реальна боль, как реально горе. Я реальна, потому что я страдаю. Я реальна, потому что я помню смерть моего брата, потому что я помню его лицо в последний день, когда он охотился. Я реальна, потому что я здесь, заточена, как птица в клетке, как львица в зоопарке, как человек в ледяной комнате, где сама воздух становится врагом, где каждый вдох — боль.

Елена взяла её руку.

Рука Айгуль была холодной, но не мёртвой. Под кожей текла кровь, текла жизнь, текла магия кочевницы, магия, которая была отлична от холода, которая была противоположностью холода, которая могла гореть даже в сердце ледяной горы.

Айгуль закрыла глаза.

— Даниэль, — прошептала она, и произнеся это имя, она вздрогнула, как если бы одно только произнесение имени убитого брата приносило боль. — Его звали Даниэль. Он был мальчиком, когда я последний раз его видела. Мальчиком, который любил охоту больше, чем любимых.

Айгуль открыла глаза.

— Он смеялся. Много смеялся. Даже когда нечего было смеяться, даже когда голод давил, даже когда буран свирепствовал, он находил способ смеяться. Его смех был как ветер на степи, как если бы сама природа смеялась через его голос.

Её голос дрогнул.

— Он мечтал стать охотником, как его отец. Мечтал охотиться на белых волков, на диких коней. Мечтал одного дня привести добычу в кочевье и показать воинам, что он мужчина, что он готов к войне, к жизни, к смерти.

Айгуль помолчала.

— Но вместо этого, вместо охоты на животных, за ним охотились как за животным. Русский отряд пришёл в наше кочевье якобы на поиск беглецов. Даниэль испугался. Он был мальчиком, и мальчики боятся. Он попытался убежать. Его лошадь была быстра. Его сердце было смелым. Но русские стрелки были профессионалами, были воинами, которые практиковались в охоте на людей.

Айгуль посмотрела на Елену.

— Первая стрела прошла его в спину. Вторая — в ногу. Третья… третья была в сердце. Они оставили его умирать на степи, как если бы он был животным, которое охотятся. Оставили его для волков, для грифов, для земли. Они оставили его, как если бы его жизнь не имела никакого значения, как если бы его смерть была просто порядком, просто работой.

Елена чувствовала, как внутри неё вставал гнев.

Не слепой гнев, но гнев, который был холоден, который был обоснован, который был справедливым. Гнев на то, что мальчик был убит. Гнев на то, что справедливость была нарушена. Гнев на то, что Ксения допустила это во имя порядка.

— Я пришла к ней, — продолжала Айгуль, и её голос был наполнен горем, наполнен болью воспоминания, наполнен всем весом тех недель, которые она провела в камере, ожидая смерти или спасения. — Я стояла перед её троном, в сером платье кочевницы, с волосами, развёрнутыми, без украшений, как подобает той, кто просит. Я стояла и просила её.

Айгуль закрыла глаза, как если бы переживала этот момент ещё раз.

— Я сказала ей: королева, останови холод. Останови охоту на мой народ. Останови убийства. Верни мою землю. Верни мой народ. Отплати за смерть моего брата. Дай справедливость. Потому что договор требует справедливости. Потому что даже враги должны честь договор.

Айгуль открыла глаза, и в них горели слёзы.

— И она ответила, — прошептала Айгуль, и в её голосе была интонация Ксении, холодная, расчётливая, наполненная страхом, наполненная логикой, которая была логична, но без сердца. — Она ответила: Айгуль, кочевница, враг моего государства, ты просишь о невозможном. Если я остановлю холод, если я отпущу охоту, то мой север начнёт восстание. Мой север поймёт, что власть можно оспорить, что порядок можно нарушить. Если я остановлю холод, то земля начнёт таять. Если я остановлю магию Скипетра, который держит мороз в границах, то северные земли начнут умирать.

Айгуль голосом Ксении произнесла эти слова, и в комнате стало ещё холоднее.

— Сотни людей погибнут от голода, от болезней, от того, что земля, которая была вечно ледяная, вдруг станет болотом, станет безжизненной. Сотни тысяч будут проклинать мне имя, будут умирать от холода, потому что магия больше не защитит их. Ты просишь меня выбрать смерть моего народа ради справедливости?

Айгуль сделала паузу, позволяя этим словам повиснуть в воздухе, как если бы они были туманом, который не может быть развеян.

— И я ответила ей, — продолжала Айгуль, и теперь её голос был твёрд и ясен, голос королевы, голос той, кто готов стоять перед смертью без страха, голос той, кто выбрал честь вместо жизни. — Я ответила: ну что ж, тогда мой юг сгорит. Если ты не остановишь охоту, если ты не вернёшь справедливость, то мой юг восстанет. Мой юг будет сражаться. И кровь прольётся, и земля станет красной от крови, и никогда больше не будет зелёных полей, на которых растёт пшеница, которой питаются ваши города.

Айгуль посмотрела прямо в глаза Елене, и в её глазах горел огонь, огонь степей, огонь, который не может быть потушен ледяным холодом.

— Я сказала ей: ты выбираешь между двумя смертями, королева. Ты выбираешь между холодом, который убивает твой север, или огнём, который сожжёт твой юг. Но какой бы выбор ты ни сделала, Россия умрёт. Потому что Россия без баланса — это не Россия. Это труп, который все ещё пытается ходить, который все ещё пытается дышать, но который в действительности уже мёртв.

Елена слушала и понимала.

Поняла, почему Ксения так боится. Боится не просто поражения, не просто потери власти. Боится того, что каждый выбор, который она делает, приводит к смерти. Что нет решения, которое было бы правильным, которое спасало бы всех.

Елена вспомнила, когда они были молоды.

Вспомнила, как Ксения, ещё будучи наследницей, приходила в сад дворца ночью, когда никто не видел. Вспомнила, как две молодые женщины сидели на скамейке, и Ксения говорила о справедливости, о том, как она хотела изменить Россию, сделать её лучше.

Вспомнила слова Ксении: "Я не хочу быть королевой, которая держит людей в холоде и страхе. Я хочу быть королевой, которая делает людей счастливыми."

Но потом Ксения получила корону. Потом она спустилась в подземелье и увидела Скипетр. И в этот момент, когда она поняла, что магия, которая держит Россию, требует боли, требует холода, требует жертв, что-то внутри неё умерло.

Надежда. Справедливость. Вера в то, что можно сделать мир лучше без кровавой цены.

Елена протянула руку и коснулась щеки Айгуль.

— Я знаю, почему ты пришла, — сказала Елена, и в её голосе была печаль по той королеве, которой Ксения могла бы быть. — Ты пришла просить Ксению остановить холод, остановить охоту на твой народ, остановить войну, которая может начаться.

Айгуль кивнула.

— Есть другой путь, — сказала Елена.

Айгуль повернула голову к ней.

— Какой? — спросила она, и в её голосе была сдержанная надежда, надежда, которая боялась поверить, которая была обожжена слишком много раз.

Елена села рядом с ней, на ледяной пол камеры.

— Освободить Скипетр, — сказала она. — Но не разрушить. Изменить. Трансформировать. Потому что Скипетр — это не просто хранилище магии. Это живое существо, которое страдает от того, что его держат в цепях. Это сердце России, которое бьётся в боли, в холоде, в не живости, которое хочет биться свободно.

Елена встала и начала ходить по комнате, её руки двигались, как если бы она рисовала в воздухе картину третьего пути.