Буран садился на край окна.

— Мальчик был охотником, — начал ворон. — Был охотником, как все кочевники. Охотился на лосей, на диких коней, на степных волков. Был хорош в охоте. Был терпелив. Был смел. Его отец говорил, что он станет великим охотником, что он, может быть, станет вождём.

Буран помолчал.

— Однажды утром отряд русских воинов приехал в его кочевье. Приехали якобы на поиск беглецов. Но беглецов не было. Была только охота. Мальчик испугался. Попытался убежать. Его лошадь была быстра. Но русские стрелки были сильны. Первая стрела прошла его в спину. Вторая — в ногу. Третья…

Буран остановился.

— Третья была смертельной, — закончил он. — Они оставили его умирать на степи, как если бы он был животным, которое охотятся. Оставили его для волков.

Елена слушала, и вдруг её глаза наполнились слезами.

Она плакала не потому, что мальчик был добр. Не потому, что он был невинен. Она плакала потому, что он был мальчиком. Потому что смерть четырнадцатилетнего — это смерть будущего. Это убийство того, кем он мог бы стать. Это убийство снов, которые он видел.

— Айгуль пришла в Москву, — продолжал Буран, — чтобы сказать Ксении, что Хан не будет мстить кровью. Не будет отправлять войска. Потому что Хан знает, что кровь порождает кровь, что мстить может бесконечно, что никогда не будет конца, что если они начнут войну, то она будет длиться столетия.

Ворон посмотрел на Елену.

— Но пришла, чтобы сказать, что в степях больше не будет отправлять хлеб русским городам. Больше не будет торговли. Больше не будет договора. Потому что договор обязывает обе стороны соблюдать условия. Но Ксения нарушила условия. Ксения убила живого мальчика.

— Где она? — спросила Елена. — Где Айгуль?

Буран смотрел на неё серьёзно, как смотрит рассудительный человек, который знает, что говорит.

— В подземельях, — ответил Буран. — В подземельях дворца, в камере рядом с той, где Ксения хранит вино, где холод держит вино замёрзшим, чтобы оно не портилось. Ксения держит её как заложницу. Так, чтобы Хан не смог начать войну. Так, чтобы иметь гарантию.

— Гарантию чего? — спросила Елена.

— Гарантию того, что смерть Айгуль либо предотвратит войну, либо её жизнь будет использована как рычаг переговоров, — ответил Буран, и его голос был холоден и расчётлив, как голос стратега, который видит все ходы, все ловушки, все возможные исходы игры, которая называется власть. — Ксения держит Айгуль, как держит Скипетр. Держит и холодом, и магией, и страхом. Держит в состоянии ледяного сна, в том состоянии, когда человек не совсем живой и не совсем мёртвый. Держит, чтобы она не могла убежать. Держит, чтобы она не могла посылать сообщения. Держит, чтобы…

Буран остановился.

— Чтобы использовать её смерть, когда она больше не будет нужна живой, — закончила Елена.

Буран кивнул.

— Именно, — сказал он. — Потому что смерть Айгуль, кочевницы, дочери врага, смерть которой будет выглядеть как несчастный случай, как болезнь, как холод, — такая смерть может быть поводом для войны с кочевниками. Такая смерть может быть оправданием для того, чтобы отправить войска на границу. Такая смерть может быть способом для Ксении сохранить порядок, убив своего врага.

Елена встала.

Её мысли начали перепутываться, как нити лабиринта, как цепи Скипетра, как паутина магии, которая давит с каждой стороны.

Айгуль. Кочевница, враг, которая может быть союзником. Айгуль, чей брат был убит. Айгуль, которая пришла просить справедливости, а получила плен. Айгуль, которая находилась прямо под ней, в подземельях дворца, замёрзшая в ледяном сне.

Это была ещё одна жертва, ещё один пример того, как Ксения, в своём страхе, создавала большие беды, чем те, которые она пыталась предотвратить. Одна жертва на границе становилась причиной войны. Одна казнь становилась поводом для смерти миллионов.

— Мне нужно увидеть её, — сказала Елена. — Буран, мне нужно увидеть Айгуль. Сейчас. До восхода солнца. До того, как Данила… до того, как всё закончится.

Буран издал звук, похожий на ворчание, на птичий крик, на голос того, кто знает, что просишь невозможного.

— Это невозможно, — сказал он. — Башня охраняется. Подземелья охраняются морозниками, которые не спят, не едят, которые только охраняют. Ксения взяла все меры, чтобы никто не смог добраться до Айгуль. Никто, кроме неё самой.

— А домовой? — спросила Елена, и её голос был полон последней надежды. — Может ли домовой помочь нам? Домовой, который ходит сквозь стены, который знает все проходы Кремля?

Буран кивнул.

— Домовой ведёт переговоры, — сказал ворон. — Домовой понимает, что Ксения создала ловушку для самой себя. Что если Айгуль умрёт, то кочевники начнут войну. Что если Айгуль бежит, то Ксения потеряет рычаг переговоров. Что если Айгуль будет спасена, если её жизнь будет сохранена, а справедливость будет сделана, то это может стать третьим путём, может быть причиной, почему Ксения не нужно будет выбирать между войной и подчинением.

Домовой появился без звука.

Он просто был там, вдруг, в углу комнаты, как если бы он был частью Башни, как если бы её холодные стены создали его из самого себя, из холода, из молчания, из истории, которая жила в этих стенах столетия.

— Айгуль ждёт, — сказал домовой, и его голос был голосом человека, который знает, что время кончается, что каждая секунда отсчитывается на площади Кремля. — Она ждёт в камере, которая находится в трёх уровнях ниже. Там холоднее, чем здесь. Там магия Ксении держит её в состоянии ледяного сна, в том состоянии, когда человек не совсем живой и не совсем мёртвый. Когда он видит сны, но не может просыпаться. Когда он слышит голоса, но не может ответить.

Домовой протянул руку, сделанную из пара.

— Я могу тебя туда проводить, — сказал он. — Но я могу провести только тебя. Ворона Ксения почует. Она чувствует магию, которая не принадлежит ей. Но тебя она может не почувствовать, потому что твоя магия переплетена с магией Скипетра, с магией самой России. Твоя магия кровь земли. Ксения не может ощутить то, что является её самой.

Елена взяла руку домового.

Её рука прошла сквозь его руку, как если бы она касалась воздуха, как если бы домовой был не телом, а идеей, воплощённой в форму, была идеей дома, идеей защиты, идеей тех, кто живёт в стенах и охраняет их.

— Приведи меня к ней, — сказала Елена.

Буран прыгнул ей на плечо.

Пол комнаты вдруг стал мягким, как песок.

Елена почувствовала, как она начинает падать, как лёд, на котором она стояла, начинает растворяться, как если бы твёрдость мира стала жидкой, текучей, живой. Как если бы сами стены Кремля открылись ей на пути.

Она падала, но не вниз. Падала внутрь, в глубины Кремля, в подземелья, которые старше, чем любые стены, которые старше, чем Ксения, которые старше, чем сама Россия, которые помнят времена, когда здесь были лесные люди, когда боги здесь разговаривали с людьми, когда магия текла открыто, как реки текут в море.

Она падала, и рядом с ней падал домовой, как если бы они оба были духами, которых никакая земля не могла поймать, никакая гравитация не могла удержать, которые были выше всех законов физики и магии.

Они приземлились в камере, которая светилась ледяным холодом.

Это была комната, которая была куском вымороженной совести. Стены были из чистого льда, как если бы кто-то заморозил саму печаль и создал из неё помещение. На полу ледяного пола лежала фигура.

Айгуль.

Молодая женщина, с длинными чёрными волосами, с лицом, которое было нежным и твёрдым одновременно. Лицо кочевницы, лицо, которое видело всю красоту и весь ужас мира, лицо, которое потеряло брата и пришло просить справедливости. Лицо, которое не должно было быть здесь, в этом подземелье, в этом плену, замёрзшее в вечность холода.

Её глаза были закрыты. Её дыхание было едва заметным, как если бы жизнь текла сквозь неё, как вода сквозь лёд, как музыка сквозь молчание. На её лице было выражение не боли, не страха, но печали. Печали, которая не могла быть выражена, потому что тело находилось в состоянии, когда эмоции замораживались вместе с телом.