Елена прижала руку с перстнем к сердцу.

Внутри перстня были слова: «Найди баланс». Четыре слова, которые весили как целый мир. Четыре слова, которые были приказом, молитвой, признанием, последним завещанием человека, готовящегося к смерти. Слова, которые говорили ей: я верю в тебя, даже если ты сама не веришь.

И она не знала, как их исполнить.

Третий путь. Да, она поняла, что это значит. Да, она видела его в подземелье, видела в танце цепей, видела в сером свете, который рождается из примирения противоположностей. Но знание и исполнение — это две разные вещи. Знание — это звезда на небе, далёкая и неосязаемая. Исполнение — это попытка к ней дотянуться, зная, что если ты упадёшь, упадёшь в пропасть.

Тогда раздался звук.

Не громкий. Не звук в привычном смысле. Это был звук, который обходил молчание Башни, как река обходит камень, как огонь обходит воду, как жизнь обходит смерть. Звук, который был похож на шорох, на скрежет, на движение чего-то живого в неживом месте, что-то, что дышало в молчании.

Елена подняла голову.

Сквозь узкую щель в каменной стене, в том углу комнаты, где холод был наиболее плотным, где лёд светился наиболее ярко, показалась голова.

Чёрная голова, с жёсткими перьями, с жёлтыми глазами, которые горели разумом, магией, древней силой, той силой, которая помнит времена, когда боги ещё ходили по земле.

Буран.

Ворон прилетел.

Прилетел сквозь кольцо охраны, сквозь стены дворца, сквозь магию Ксении, которая охраняла небо над Кремлём. Прилетел сквозь молчание Башни, как если бы Башня была для него не препятствием, а домом, местом, где его магия могла легко двигаться.

Буран забился в щель, расширяя её своим телом, прорывая лёд своими когтями, как если бы холод был для него просто воздухом, просто средой, сквозь которую он мог летать. Его чёрные крылья развернулись в комнате, и когда они открылись, в той комнате произошло что-то странное.

Холод Башни Молчания вдруг стал теплым рядом с холодом, который излучал ворон.

Это был не обычный холод.

Это был холод судьбы, холод магии, холод, который знает прошлое и видит будущее, холод, который течёт сквозь века, как река течёт сквозь горы, как кровь течёт сквозь живое тело. Холод, который помнит империи, которые поднялись и упали, которые помнит королей, которые правили, и королей, которые потеряли власть.

Буран приземлился на край кровати рядом с Еленой.

Его птичьи когти впились в шёлк кровати, оставляя маленькие отверстия, как если бы они были маленькими окнами в другие миры.

Его глаза смотрели прямо в её глаза. И Елена видела в них столько жизни, столько горя, столько битв и побед, что её дыхание прерывалось. Она видела в этих глазах степи, видела в них войны, видела коней, летящих по траве, видела кочевников, которые пели песни под звёздами, видела историю, всю историю, которая текла из этих жёлтых глаз.

— Я нашёл её, — сказал Буран, и его голос был голосом ворона и человека одновременно, голосом, который раздавался в её голове, как если бы он был её собственной мыслью, её собственной интуицией, её собственной магией, которая узнавала своё же отражение. — Я нашёл её. Айгуль. Она в Москве.

Елена вскочила с кровати.

— Что? — спросила она, и её голос был отчаянным, полным вопросов, которые не имели ответов. — Буран, как? Как она может быть в Москве? Ханы не смели входить в город. Ханы хранили договор о… о нейтралитете. Договор, который Ксения заключила с отцом Айгуль более двадцати лет назад.

Буран тряхнул головой.

Его чёрные перья светились в ледяном свете, как если бы каждое перо было маленькой звездой, отражающей весь холод вселенной, весь свет, который погас во времени.

— Договор хранили, пока верили, что договор работает, — сказал Буран, и в его голосе была печаль, печаль того, кто знает, что договоры — это просто слова, что слова могут быть нарушены, что в конце концов остаётся только сила, только кровь, только смерть. — Договор хранили, пока обе стороны получали что-то из этого договора. Ксения получала безопасность на границе. Хан получал торговлю, получал мир для своего народа. Но теперь договор разрывается. Потому что Ксения нарушила его первой. Нарушила его не когда хотела, а давно, две луны назад, когда дала приказ отправить отряд в степи.

Буран приблизился к Елене.

Его жёлтые глаза смотрели так, как смотрят глаза, которые видели рождение войн, падение империй, смерть героев и рождение легенд.

— Слушай, Елена, — сказал он, — потому что времени мало. Очень мало. Мне удалось пролететь над степями. Я видел кочевье Хана. Видел, как там готовятся к войне. Видел гневные лица воинов, видел, как мужчины затачивают мечи, как женщины плачут, зная, что дети не вернутся. Видел, как старики смотрят на своих внуков, зная, что не все внуки вернутся живыми.

Буран сделал паузу.

Его голос дрогнул, и впервые Елена услышала в голосе ворона что-то человеческое, что-то, что было похоже на боль, на печаль, на горе о том, что война неминуема.

— Но Айгуль пришла сама. Отправилась в Москву, в самый центр враждебного города, в самое сердце Ксении. Отправилась верхом на коне, через холодные ночи, через заснеженные поля. Пришла не с мечом. Пришла не воевать.

— Тогда с чем она пришла? — спросила Елена.

Буран смотрел на неё долгим взглядом, взглядом, который был полон уважения, боли и печали.

— Пришла просить помощи, — сказал ворон. — Пришла сказать Ксении правду. Что Хан не хочет войны. Что Хан хочет справедливости. Справедливости за смерть её брата. Справедливости за смерть тысяч кочевников, которых убивали без причины, просто потому, что они не были русскими, не носили крест, не молились богам Кремля.

Елена молчала.

Справедливости. Это слово казалось совсем неправдоподобным в устах кочевника, в устах врага, который годами маячил на границе, угрожая кровью и разрушением. Справедливости. Слово, которое казалось слишком мягким для войны, слишком хрупким для горя, слишком живым для смерти.

— Какой справедливости? — спросила она. — Справедливости чего?

Буран приблизился к окну. Посмотрел на Кремль, на площадь, где вот-вот взойдёт солнце, на место, где Данила стоит в цепях, ждёт, верит.

— Две луны назад, — сказал Буран, его голос был наполнен чем-то, что было похоже на гнев, но это был гнев старости, гнев, который изъедает, как ржавчина ест сталь, как время ест память, как смерть ест жизнь, — Ксения отправила отряд в степи. Официально это был поиск беглецов, криминалов, людей, которые нарушили закон. Но на самом деле это была охота.

Елена почувствовала, как холод Башни стал ещё холоднее, как если бы Башня сама слушала и содрогалась от услышанного.

— Охота? — спросила она, и слово выбежало из её рта, как раненое животное.

— На кочевников, — ответил Буран, и его голос был очень тихим. — На людей, которые жили на земле, которую Ксения считала России. Охота на не православных, на нехристиан, на тех, кто не подчиняется. Охота, которая длилась две луны. Охота, которая убила триста человек.

Ворон повернулся к ней.

Его жёлтые глаза горели болью.

— Они убили её брата, Елена. Они убили Даниэля, первого сына Айгуль, первого сына Хана. Мальчика, которому было четырнадцать лет. Четырнадцать. Возраст, когда ты только начинаешь становиться собой, когда жизнь только начинается. Убили его, потому что он был кочевником. Убили его, потому что он не носил крест. Убили его, потому что Ксения хотела отправить сообщение. Сообщение о том, что порядок держится на крови, что границы держатся на смерти иноземцев.

Елена почувствовала, как что-то внутри неё разламывается.

Мальчик. Четырнадцать лет. Это был возраст, когда мальчик становится мужчиной, когда у него впервые появляются мечты о том, кем он станет, что будет делать, как будет жить. Четырнадцать лет. Не двадцать, не тридцать, не восемьдесят. Четырнадцать.

— Рассказывай, — сказала Елена. — Рассказывай, как это произошло.