— Я все равно не буду спать, пока ты поблизости. И она еще не вызрела, — ответил травник. — Всякий яд имеет свои свойства. Он должен быть правильно составлен, вовремя смешан и должным образом выдержан. Иначе цена ему — медяк.

— Не смею спорить с твоим опытом. Но я чую, как сила луны растет и поет в траве. Выпусти, покуда имеешь власть. Когда-нибудь ты не сможешь удержать меня, и я выйду на эти улицы сам. Этого желаешь?

— Найдется иной страж. Я позабочусь.

— Никто не осилит. Если бы нашелся, ты бы не медлил.

— Замолчи. Пойди прочь.

До Комара донесся едва различимый гортанный смешок.

— Если прогонишь меня, не узнаешь тайны.

— Да какие у тебя теперь тайны…

— Но я все еще слышу сирингу, блуждая по кругам. А ты нет и никогда не слышал. Вся твоя мудрость лишь от ума, а этого всегда недостаточно.

Человек в капюшоне помолчал.

— Говори, — наконец произнес он. — А я решу, стоит ли твоя тайна моей бессонницы.

— Не пойдет. Я скажу и ты выпустишь меня. Поклянись своей надеждой. Своей гордостью. Своей местью. Эту клятву ты не нарушишь.

Травник, помедлив, кивнул и поднял руку с серпом.

— Не нарушу. Говори.

— Лабиринт пройден.

Серп дрогнул в руке, и она опустилась.

— Что ты сказал⁈ — даже Одо уловил потрясение, прозвучавшее в голосе травника.

— То, что ты слышал. Было две попытки. В одну ночь, представляешь? Первая сорвалась. А вот вторая…

— Где⁈ Кто⁈ Отвечай!

— Не знаю. Не забывай, у лабиринта свое время и свои расстояния. Они зашли через разные врата. Но тот, кто шел первым, заблудился почти сразу и едва вернулся. Что-то сорвалось. А тот, кто пошел вторым… он знал путь.

— Никто не знает путь.

— Не знает. Я вот не знал. Замешкался на миг дольше, чем следовало. Оступился. И теперь ты сторожишь меня. Или я позволяю тебе меня сторожить. Когда-нибудь мне надоест…

— Не забудь предупредить меня. Я перережу тебе глотку этим серпом.

— Не сомневаюсь. Не забывай — это не поможет. Но мы отвлеклись. Тот. Или та — я ведь не знаю, мужчина или женщина, то были — ворвался в лабиринт, точно пущенная стрела. Черные камни испугались. Они убирали ловушки. Они прятали зубы, не решаясь укусить. Сдается, они что-то поняли. Они умные, в отличие от нас с тобой.

— Я не верю, что ты не узнал, кто это был.

— А я в сотый раз говорю тебе: для лабиринта нет разницы: мужчина, женщина или ребенок. Лабиринт чует силу и ярость. Человек для него лишь отблеск пламени на грани камня. Важны только жар и стремление. Возможно, я бы смог узнать его или ее по жару, но не факт. Люди в дневном мире, точно искры на ветру. Здесь нужен особый талант. У меня в отряде был паренек-ксокас: он чуял всплески Язвы. В воде, в земле, в человеке. Без альмерона. Без амулетов.

— Ксокас в отряде? Ты всерьез⁈ Ты взял в отряд человека окраин?

— Я же говорю, он был безбрежно талантлив. Помнишь кардинала Вальроцци? Это он его раскрыл. Прямо в день конклава.

— А тебя? Тебя он тоже раскрыл, когда пришло время?

До Одо вновь донесся смешок.

— Не успел. Одна очень ловкая тварь прижгла его своим языком. Пришлось оставить парня на плато. Прямо под Стеной Ветров. То, что отметила Язва, остается в Язве. Таков закон.

— И Терпеливые боги Окраин не покарали тебя?

— На то они и терпеливые. Дождались своего часа и нанесли удар. Теперь наверняка смеются.

Одо ущипнул себя за начинавшую деревенеть ногу. Беседа казалась одновременно непонятной, опасной и притягательной, ибо велась о тех материях, о коих принято говорить лишь шепотом.

Наступила тишина. Потом вновь раздался гулкий голос.

— Ты каждый раз так жадно слушаешь меня, тюремщик мой, что я порой забываю, что ты лишь теоретик. Пожалуй, я даже рад, что именно ты держишь цепь. Какая жалость, что я уже не смогу взять тебя за Врата Тумана… Тогда бы ты понял, что Язва совершенна. Это самое прекрасное, что существует в нашем плоском, бесцветном, унылом и подлом мире. Как же я жалею, что тогда отдал приказ задержать кардинала. Как беспросветно я был глуп и как горько было прозрение…

Сейчас в голосе звучали иные, мечтательные и грустные ноты. Говорящий словно тосковал о навеки утраченном. Но травник оказался безжалостен.

— Не заговаривай мне зубы. Мне пора. Дело не терпит.

— Да, страж мой. Я чую: твоя трава вянет. Еще немного, и она станет непригодной для зелья. Но прежде исполни обещанное.

Человек в капюшоне поднялся на ноги и снова поднял серп.

Дальнейшее показалось Одо безумным видением. Человек провел острием серпа по камню, словно выскребая замысловатый узор, который на миг вспыхнул алым и тут же исчез.

Камень на миг словно бы расплылся, очертания его размылись и задрожали. Одо моргнул, и вдруг понял, что это вовсе не обман зрения и не игра зыбкого лунного света.

Камень шевелился. Одо оторопело смотрел, как кусок гранита медленно обретает очертания лежащей человеческой фигуры. Вот человек встал на четвереньки, затем на колени, распрямил спину и медленно, словно преодолевая невыносимый вес собственного тела, поднял над головой руки.

Все тело его от шеи до лодыжек обвивала тусклая светящаяся алым нить, тянущаяся словно бы из пустоты. Она казалась очень тонкой, но человек явно не мог ни разорвать ее, ни скинуть.

Травник извлек из кармана плаща малые песочные часы и поставил наземь.

— Пей свое лунное зелье. Времени тебе, пока сыплется песок.

— Ты так щедр, тюремщик мой. Сделай еще одну милость — погаси свой фонарь.

Травник что-то проворчал, но исполнил просьбу. Снова сделалось почти темно и совсем тихо.

Человек-из-камня стоял на коленях, обратив лицо к лунному свету, игравшему меж листвы. Казалось, цепь на его теле слегка мерцает багровым светом.

Одо, ошарашенный всем увиденным, скорчился в три погибели, не зная, что делать дальше. Он боялся шевелиться, он боялся даже дышать поблизости с этим… с этим…

Песок бесшумно сыпался из колбы в колбу.

— Ты, что прячешься в терновнике. Я тебя вижу.

Эти слова будто взорвались у Одо в голове. Он дернулся, будто попавший в силки заяц. Шапочка слетела. Ветки вцепились в волосы.

— Стой, где стоишь. Не двигайся, иначе он тебя заметит.

Одо замер, точно мышь под метлой. Человек-из-камня все так не отрывал взора от луны, но его голос, его гулкий, страшный голос ворочался в мозгу, словно змея, расправляющая кольца.

— Ты пришел послушать соловьев? Зря. Соловьи — продажные твари. Будь моя воля, я свернул бы шею им всем. Соловьи усыпляют, соловьи погружают в вечные грезы, навевая мысли, что мир идет правильным путем. Но это лишь глупая сладкая ложь, вязкая, точно болотная тина.

Я видел мир настоящим. Он прекрасен, дик и безжалостен. В нем нет дороги. В нем нет правды и справедливости, но есть истина, острая, точно лезвие ножа. И ты, чтобы выжить, вынужден минуту за минутой, час за часом оставаться полностью чутким, полностью неспящим, полностью живым. Бежать по лезвию ножа и не бояться крови. Подыматься над собой прежним, растаптывать себя, чтобы собой остаться.

Это невероятно выматывает, когда идешь впервые. И были те, кто чудом уцелев, выйдя в этот пошлый мир, начинали плакать от счастья, что вернулись. Слабые, глупые люди! Но были и другие. Они смотрели вокруг невидящим удивленным взглядом, и я чувствовал, как в душе такого человека сдвигаются жернова, перемалывающие его прежнего в муку, в пыль, в искрящийся песок. Человек создавался заново сам из себя — это ли не величайшая из тайн мироздания? И так раз за разом. Круговорот возвышения и падения.

Никто не возвращается из-за Врат Тумана прежним. И каждый вернувшийся, достойный себя нового, грезит о возвращении, ибо не денег они жаждут, не славы, но лишь бесконечного преображения и рождения из самого себя, словно беррирской горящей пыльной твари Беан-Ашеф… Если бы проклятая сиринга не позвала меня, если бы не сбила с пути… не увела в лабиринт… если бы я успел…