Наконец Вилремон утвердился на своем месте, Крамер придержал Эрме стремя, помог разобрать поводья. Правое запястье болело и, кажется, уже отекло. Лотаро надолго оставил свою память, подумала Эрме, осторожно ощупывая руку под перчаткой. Придется править одной левой и коленями. Ладно, главное сейчас оказаться дома, а уж там найдется кому заняться ее синяками. Правда, выскажут ей многое, ну да она привычная — потерпит.

Отряд двинулся от святилища улицей, но внезапно наткнулся на препятствие. От одного из домов, где горели огни и толпились люди, наперерез лошадям бросилась растрепанная простоволосая женщина, в которой Эрме узнала Берту, жену садовника. Мать погибшей девушки.

— Ты! — крикнула она, указывая на Эрме дрожащей рукой. — Убийца! Убийца! Гадина!

Эрме едва успела удержать Блудницу. Кобыла всхрапнула, ударив копытами в шаге от женщины.

— Что⁈ — в недоумении спросила Эрме. — Что ты такое говоришь, женщина⁈

Мэтр Фабио выскочил на дорогу вслед за женой садовника.

— Ничего, монерленги! — торопливо крикнул он, оттаскивая женщину в сторону. — Простите, монерленги! Она от горя! Несет, сама не ведает что! Простите! Иди сюда, дура!

Но Берта оттолкнула старосту и вновь загородила дорогу.

— То, что случилось с моей дочерью, случится с твоей! — крикнула она. — Слышишь ты, тварь!

Эрме словно получила удар в лицо.

Как эта неблагодарная дрянь смеет касаться Лауры⁈ Как смеет предсказывать ей злую судьбу⁈

Рука сама дернулась ударить. Крамер, предугадывая ее желание, свистнул плетью над головой Берты, но та даже не дрогнула — лишь взметнулись распущенные волосы.

— С дороги! — приказал капитан. — Следующий удар — по твоей спине!

Женщина упала на колени. Лицо ее, искаженное мукой, внезапно словно потемнело, глаза закатились, пальцы рванули ворот сорочки.

— Истинно говорю, — выкрикнула она каким-то гулким голосом — Обречена ты и проклята, Последняя! Те, кто могли бы спасти тебя, пройдут мимо. Ты никого не узнаешь, потому что черное сердце твое пусто!

Пуст будет путь твой! Пуст и темен. Ни воды, ни земли, ни могилы тебе, дрянь! Ни воды, ни земли, ни могилы! Ни воды! Ни земли! Ни могилы! Последняя! Последняя!

Эрме застыла — словно порыв ледяного ветра закружился вокруг, вымораживая кровь. Что она несет, эта сумасшедшая⁈

— Заткнись, дура! — взвыл староста. — Заткнись!

Легионеры замерли.

— Благие, — прошептал Эбберг. — Да никак она прорицает! Гальдера! Она — гальдера! Нечаянная вещунья!

Слишком громко прошептал. Она обернулась, но тут в дело неожиданно вмешался Вилремон.

Эмейрец спрыгнул с коня — и враскорячку, словно черная паучья тень, скользнул вперед, между лошадьми и Бертой.

— Давай предсказывай мне, песья душа! — прорычал он прямо в лицо обезумевшей женщине. — Давай, расскажи-ка мне, как я сдохну! Как я сдохну⁈ Вот он я — убийца! Головорез! Палач! Говори же! Громко говори! Как я сдохну⁈

Женщина ошалело уставилась в его оскаленное лицо, шлепнулась наземь и мелко затряслась.

— Оставь меня, — простонала она. — поди прочь, выродок…

Вилремон выпрямился.

— Вот так оно всегда, — проворчал он. — Не делай добра — не получишь зла. Что встали, жлобы! С дороги ее оттащите!

Несколько мужчин бросились к Берте и уволокли ее в дом. Муженька ее среди них не было — прятался, поди, где-нибудь в сторонке.

Вилремон сплюнул под ноги и потащился обратно к лошади. Клаас молча протянул ему руку. Вилремон с трудом вскарабкался обратно на конский круп.

— Монерленги… прошу не наказывайте ее… разум ее помутился от горя…

Мэтр Фабио мялся, опустив голову.

Эрме смерила его взглядом и медленно ответила, стараясь, чтобы голос звучал как можно бесстрастнее. Никто не должен видеть, что слова ударили и ударили больно.

— Я не воюю с матерями, что оплакивают детей. Этой осенью деревня заплатит полуторный налог в казну герцогства. Жди лекарей из Виоренцы и посмей только нарушить предписания. Иначе деревня заплатит трижды.

В толпе охнули, но Эрме уже не слушала. Гнев и дурное предчувствие гнали прочь от людей, от домов, туда, где была лишь серая прямая линия дороги и звезды. И плевать, будет ли кто-то рядом или она окажется одна на целом свете.

— Почему мы топчемся на месте, капитан⁈ Я желаю встретить рассвет на пороге дома!

И она, не оборачиваясь, послала Блудницу во тьму липовой аллеи.

Ночь текла над миром, словно темная река, и звезды казались погруженными в ее глубины. Черные тени кипарисов, будто древние башни, сторожили долины, и луна пряталась за ними одиноким недреманным глазом, следящим за путниками, что гнали лошадей сквозь мрак.

Виа Гриджиа — Великая Серая, как порой называли ее, ложилась под ноги коней, разматываясь старым свитком. Древние камни ее, помнившие еще поступь воинов-квеарнов, воинов, что шли на завоевание Греард, под знаменами Девяти и знаком Лунного сокола, может, и поистерлись от времени, но держались крепко — достанет не на один век. Подковы с лязгом били по камням — казалось, вот-вот и высекут искры.

Крамер догнал Эрме у самого поворота на Виа Гриджиа. Она слегка придержала Блудницу — не греардскому жеребцу соревноваться в скорости с легкой беррирской скаковой, и капитан занял место справа. Остальные друг за другом возникали из клубов пыли, и постепенно отряд приобрел почти прежний порядок. Разве что Клаас выбивался из общего строя — его коню было тяжелее, чем остальным.

Сначала они долго молчали, но когда Виа Гриджиа вытянулась в обе стороны серой змеей, и ощущение открытого неба наполнило души, Стефан Ройтер внезапно вскинул голову к луне и завыл волком. Низкий голос его наполнил долину, отозвавшись дальним эхом. Едва оно смолкло, как вступил Матиас — более звонким, нервным, вызывающим тоном. Два волка перекликались в ночи, и, казалось, ветер примолк, вслушиваясь.

Кони, приученные к такой музыке, не пугались: греардцы издревле считали себя детьми волков, и никакие увещевания фламинов не могли истребить старинного воинского обычая. Блудница тоже не слишком переживала: все это было далеко не внове.

Эрме и сама едва сдерживалась, чтобы не заорать, не завыть, не выплеснуть криком к небу свою усталость и злость.

В лагере, что раскинули обозники-торговцы неподалеку от дороги, всполошились часовые. Эрме слышала, как перекликаются люди, видела, как беспорядочно мечутся огоньки факелов. Но вскоре и лагерь, и огни исчезли за деревьями. Теперь еще некоторое время будет лишь ночь, и луна, и звезды, и ветер, что бьет в лицо, выдувая из души все лишнее, словно приставшую к подошве грязь.

Эрме чувствовала, как остывает гнев и тяжелый камень на сердце словно бы уменьшает свой вес.

— Рысью, джиоры, рысью. Побережем коней.

Перед рассветом они остановились на привал в маленькой рощице. Пока легионеры поили лошадей из каменной колоды, в которую тонкой струей сбегала по замшелому желобу вода, Эрме решила пройтись выше по склону туда, где за грушевыми деревьями виднелась ограда заброшенной виллы.

Когда-то эта вилла принадлежала Лео ди Марко, но ни сам он, ни его родня здесь не жили, сдавая дом внаем. Позже этот кусок земли покупался и продавался несколько раз. К сегодняшнему дню Эрме и припомнить не могла, кто именно владелец, но что собственностью своей он пренебрегал, сомнения не составляло. Рощица заросла густым подлеском, как сад, где плодовые деревья стояли вперемежку живые и высохшие, а жимолость и дикие розы распространились во все стороны столь густо, что преградили все тропы на вершину склона.

Под ногами лежал такой густой ковер листвы, что ноги иногда проваливались вглубь по щиколотку. Где-то здесь должен был быть источник, откуда в желоб текла вода, но как видно ручей скрывался в самой гуще зарослей и лезть туда в предутреннем сумраке было глупо — расцарапаешься без толку. Эрме пошла правее, туда где в подлеске виднелись просветы, и вскоре оказалась на окраине рощи, на круче, склон которой обрывался над затянутой ряской заводью. Раньше она соединялась с Риварой протокой, но сейчас протока пересохла, и заводь, лишенная свежей воды, обмелела, заросла тиной и медленно, но верно погибала. Эрме не смотрела вниз, взгляд ее был устремлен вперед, туда, где в светлеющей мгле, словно прорастая сквозь сумрак, поднимались стены, башни и шпили древнего города. Они казались светлыми, даже сейчас, когда ночь еще не иссякла. Когда рассвет разольет свои краски, теплый известняк вспыхнет румянцем зари и покажется, будто город объят пламенем.