В шаге от него клубилась мерцающая дымка. Она окружала его точно плотный кокон, не делая попытки приблизиться, но и не отступая. Йеспер едва не моргнул от удивления, но тут же опомнился, плотнее зажмурив веки и опустив подбородок на грудь.

Он чувствовал одновременно сырую влагу тумана на своем лице и жар, распространяющийся по телу. Это странное ощущение сбивало с толку, но Йеспер понимал, что еще жив.

А значит, должен смотреть и запоминать.

Преодолевая сопротивление собственного тела, он заставил себя снова поднять голову и окинуть внутренним открытым взглядом все пространство двора.

И понял, что страшен не туман. Не сам туман. Он лишь прикрытие.

В молочно-бледной чуть светящейся дымке двигались тени. Они меняли свои очертания, сливались и разделялись, приобретая силуэты то донельзя причудливые, то напоминающие людские фигуры.

Тени заполонили двор и теперь потоком втекали в дом. Тени стояли, вглядываясь в него, и Йеспер внезапно на миг словно увидел себя со стороны: растрепанного, испуганного, застывшего стоя на коленях, с вздернутыми над головой руками и зажмуренными глазами. Маленькая фигурка в окружении неисчислимого множества теней, готовых к нападению.

Монета в кармане сделалась тяжелой, точно мельничный жернов, и Йеспер внезапно почувствовал такой жар, как будто неизвестный металл решил расплавиться прямо здесь. Казалось, он даже ощутил запашок горелой кожи. Что это горит? Куртка или его собственная шкура? Понять он не сумел.

До Йеспера донесся крик — он, словно сквозь плотное одеяло, ударил в уши. Йеспер потянулся взглядом к дому, пытаясь почувствовать, что творится за стенами.

Где-то там внутри, красная теплая живая искра билась среди теней, что сдвигали свое кольцо все плотнее и плотнее. Ланцо? Угорь? Йеспер не мог понять, он лишь ощущал ужас и липкое отчаяние человека, столкнувшегося с бездной. Искра сопротивлялась, но что она могла сделать?

Вздрогнула. Замерцала. Погасла.

Растворилась в тени.

Стала ее покорной частью.

Время стало вечностью. Тени стояли, сомкнувшись вокруг него. Не трогали. Не двигались. Ждали. Йеспер ощущал даже сквозь сжигающий тело жар смутное вожделение этой тьмы. Она желала забрать его, но не могла.

Пока не могла.

Йеспер знал, что долго не продержится. Голова уже начинала кружиться. Скоро волей-неволей он разожмет веки и подставится под удар, который не сумеет отразить.

То, что пришло под покровом туманной пелены, видело его, чуяло его, слышало, как капли его крови падают из носа и сбегают по подбородку. Казалось, каждая ударяет оземь с громоподобным стуком. Или то билось его сердце?

То, что скрывалось в тумане, стояло в шаге от него и просто ждало.

И знало, что дождется.

Вол протяжно замычал, провожая барку. Наверняка обижался на то, что заставили работать на жаре до самого заката, а в путешествие не взяли. Огрели бичом, да и повели назад в загон. Такова она, жизнь воловья, никакого развлечения.

— Наконец-то плывем! — Франческа отвлеклась от созерцания берега. Все то долгое время, пока матросы и пригнанные из деревеньки волы надрывались, снимая судно с мели, она настороженно наблюдала за окрестностями, всматриваясь в каждый подозрительный куст.

Никто не появился. Все было спокойно настолько, что Франческа начала было сомневаться, а не привиделся ли соглядатай в терновнике. Но Рико видел то же самое, а ему Франческа доверяла так же как себе самой. А порой гораздо больше, чем себе самой.

Барка, снова нашедшая глубину, плавно шла по течению. Жара чуть отступила. Рыжая полоса заката выцвела и погасла, оставив пепельный след. Начинали сгущаться сумерки.

Джованна, утомившись за день, отправилась в трюм полежать. Матросы, свободные от вахты, устроились под надстройкой, играли в кости и что-то негромко напевали, мешая фортьезский диалект южной Тормары с шипящими и щелкающими эклейдскими словечками.

Это Франческе нравилось. Языковая разноголосица напоминала о морских портах, где смешиваются разные наречия, где всяк говорит на своем и все друг друга как-то понимают.

Если закрыть глаза, то можно представить, что вокруг не широкая спокойная река, несущая свои воды промежь скал и болот, а взморье, где прибой ровно и глубоко дышит, накатывая на берег. И пахнет здесь вовсе не тиной, тяжелой речной водой и отдаленным дымом то ли от жилья, то ли от тлеющего торфа. Нет, здесь пахнет соленым ветром, густым и свежим одновременно, вобравшим в себя и резкий привкус водорослей, что гниют на песке, и пыль от обрывов, что накалены солнцем, и пряную смолистость розмарина, и горький пепел, что поднимает с пустошей фасарро, ветер вулканов, и ласковую мягкость рощ и виноградников побережья, чей шепот доносит эаль, ветер винограда. И даже обжигающий тело и душу ширами, ветер пустыни и боли, не будет здесь лишним.

Ибо и он часть замысла Владыки вод, Благого Антеро, что даровал людям моря, дабы они не забыли, что такое свобода.

…В детстве девочка верила, что море тянется до самого края света, что можно доплыть на каракке до того страшного места, где воды низвергаются прямо в бездну и, застывая в падении, становятся звездами. И что если каракка не удержится и сорвется вниз, то будет вечно скитаться меж звезд и планет, и Ветра Творения будут раздувать ее паруса. После Эвклидес Кратидес, лоцман ее отца, учивший девочку грамоте, а ее старшего брата географии, арифметике и навигации, объяснил, что ученые мужи считают, будто земная твердь напоминает круглый плод граната или апельсина. Она тут же высказала сомнение и предложила немедленно это проверить, отправившись в плавание.

Эвклидес тогда долго смеялся, а после рассказал, что только за прошлое столетие государи Пурпурного, Веселого и Гневного морей посылали многие суда, чтобы на практике убедиться в верности «теории апельсина». Один Маноэл Первый Буреборец, король тогда еще единого государства Фортьезы и Эмейры снарядил три экспедиции — две на запад, одну на восток. Ни одна не вернулась. Другие тоже не преуспели. Последним, кто рискнул покинуть пределы обитаемого мира, был Лодовико Небастард, единокровный брат предпоследнего герцога Истиары, человек, которого даже близкие родичи считали полубезумным. В своей экспедиции он дошел аж до Предела Бурь, но был вынужден вернуться в Таркону из-за небывалого шторма, что длился месяц с лишним, погубил три каракки из пяти и отогнал уцелевшие корабли обратно к Маравади.

Собрать вторую экспедицию Лодовико не успел: на Истиару напали аддиры, и почти весь истиарский флот погиб в сражении при мысе Кракена. А сам Небастард, чудом вырвавшись из западни и добравшись до осажденного города, там и сгинул. Как говорили смутные слухи, когда в захваченный Айферру хлынули аддиррские войска, он сам открыл ворота старой крепости, где уже не осталось защитников, и раскуривая по морскому обычаю длинную трубку с кеймой, сидел пьяный на арке ворот и смеялся во всю глотку, глядя как, враги растекаются по дворцу. А после швырнул трубку с горящими угольками в колодец…

На этом месте Эвклидес сделал многозначительную паузу.

— И что? — недоуменно спросила девочка.

— И все, — ответил лоцман. — То был не простой колодец, а секретный. На дне его плескалась земляная смола, которую он, поняв, что город обречен, выпустил из резервуаров. Земляная смола горит, детка. Огонь по трубам дошел до крепостного Арсенала, где оставались запасы огненного зелья. Рвануло, так что весь город содрогнулся.

— А ты сам это видел?

— Ну что ты, — с сожалением вздохнул Кратидес. — Меня тогда еще и на свете не было. Отец мой видел. Их галера тогда пряталась от аддирского флота в заливе Медуз. Когда рванул Арсенал, они подумали, что это извергается Раньош — тамошний вулкан. Отец говорил, что пламя пожара закрыло горизонт. За это аддиры прозвали Лодовико Небастарда Дез-Башшаретом, Безумным Курильщиком, и под этим именем проклинают каждый день, когда поджигают чашу перед своим идолом. Вот уже сколько лет минуло. Никак не уймутся, паскуды. Помнят.