Скрипит боковая дверь.

— А так пойдешь⁈

В дверном проеме из спальни мальчиков стоит еще один человек. Джульетта с трудом узнает того самого приятного незнакомца, с которым беседовала несколько часов назад. Сейчас он отнюдь не столь любезен. Он держит перед собой старшего сына, Рино, запрокинув его голову и приставив к горлу кинжал. Глаза ребенка полны испуга и удивления.

— Так пойдешь⁈

Джульетта обмирает. Она пытается закричать, протянуть к сыну руки, но тело внезапно становится словно ватным, ноги подламываются и она сползает по стене, издавая невнятное мычание.

Эмилия вздыхает, словно встретив нечаянное препятствие, которое не преодолеть враз.

— Что ж, — шепчет она. — Ты выбрал. Но знай: пути тебе не будет.

— Это посмотрим, — усмехается молодой человек. — Давай, Птицелов, действуй.

— Дай малую цепь. Свяжем ее, как вяжут Бессонную…

— Сдурел⁈ Она же человек!

— Она⁈ Да эта тварь порешит нас при первом удобном случае! Она неспящая, говорю тебе. Язва плещется в этой бабе, клянусь Терпеливыми Богами Окраин!

— Заткнись, еретик! Что несешь⁈ Какая Язва за Вратами⁈

— Замолчи! То, что ты учен, не делает тебя умным. Дай цепь.

— Ладно.

Молодой человек отпускает плечо мальчика и вытаскивает откуда-то из-под плаща свернутую цепь тусклого черного металла. Птицелов делает шаг вперед и набрасывает цепь на шею Эмилии. Это действие производит почти мгновенный результат: взгляд женщины тускнеет, плечи опускаются, и она словно погружается в полусон.

Птицелов удовлетворенно кивает и обращает взор на Джульетту — впервые за все это время. Он берет ее за подбородок, и Джульетта вздрагивает от прикосновения гладких холодных пальцев.

Молодой человек смеется.

— Проще всего, — говорит он. — Шею набок, как птице.

— Много трупов — много вопросов, — отвечает крестьянин. — Лишние люди, лишние глаза. Лишние мысли. Используй камень.

Лицо молодого человека искажается гримасой отвращения.

— Нет, — протестует он.

— Да, — настаивает Птицелов. — Терпи и будешь… вознагражден. Мы и так поймали нечто невообразимое.

— Иди ты в лес, терпила.

Молодой человек направляется к Джульетте, подталкивая мальчика перед собой. Он поднимает свободную руку, обнажая спрятанный под рукавом широкий браслет с крупным дымчато-черным камнем.

— Смотри на камень, — требует Птицелов, грубо разворачивая Джульетту к напарнику. — Шевельнешься, и твой щенок умрет. Отведешь взгляд, и твой щенок умрет. Терпи и будешь…

Терпи и будешь оправдан. Эти слова вдруг всплывают в сознании Джульетты, но прежде чем она успевает осмыслить эту фразу и сообразить, откуда она взялась, камень начинает светиться пронзительно белым светом, ослепляя разум и заставляя забыть все, кроме сияния.

— Скажи мне, друг Гвоздь, — начал разговор Одо Бернарди, — мечтал ли ты когда-нибудь о великом?

Рамон Гуттиереш оторвался от вдевания крученой нити в сапожную иглу и, немного подумав, кивнул.

— А то, — значительно произнес он и снова взялся за дело, видимо, посчитав тему исчерпанной. Но Одо не отстал.

— А скажи-ка, друг Гвоздь, — продолжил он, поудобнее устраиваясь на широком подоконнике, — какое именно деяние ты отнес бы к великим?

Рамон почесал ногтем переносицу.

— Ну, — с мечтательным видом произнес он. — вот если бы на Турнире Радостного Солнца мы бы прошли в финал и встали против команды Дзеффа, это было бы великим деянием. Если бы мы победили, это было бы вдвойне великим деянием. А если бы ты бросил последний мяч, а я свалил бы Малыша Пеппино, это бы вообще…

И Гвоздь возвел глаза к потолку, всем свои видом показывая, что подобный подвиг был бы пределом его, Рамона Гуттиереша, желаний.

— Да, — согласился Одо, — это было бы достойным деянием. Мы стали бы известны на всю Виоренцу…

— На все герцогство.

— И все здешние трактирщики наливали бы нам бесплатно…

— И отец Тессы разрешил бы мне гулять с ней вечерами по набережной…

Последнее фраза вызвала на физиономии Гвоздя такое мечтательное выражение, что Одо не выдержал и засмеялся. За что немедленно поплатился. Гвоздь отложил иглу и, привстав на кровати, метнул в него кожаную оболочку мяча, штопкой которой как раз собирался заняться.

Бросок был быстр и точен. Одо не успел увернуться, получил по губам вытертой растрескавшейся кожей и решил, что должен действовать.

— Ты это мне, как рыцарь — перчатку? — возопил он и, спрыгнув с подоконника, принял боевую стойку.

— А то! — с готовностью отозвался Гвоздь, поднимаясь и потягиваясь так, что рубашка затрещала. — Готовься, несчастный болтун!

— Иди сюда, увалень! — Одо запрыгал туда-сюда, выкидывая вперед кулаки, словно боец на ярмарке в праздничный день. — Я покажу тебе, что значит настоящий поединок!

И быть бы славной потасовке, но в этот миг пол под ногами бойцов содрогнулся от тяжкого удара и гулкий бас возгласил:

— Э, юнцы, совесть-то поимейте! Ночь на дворе! Топочете, как целая рота!

— Ладно-то мой бездельник, — присоединился к нему укоризненный женский голос. — Но вы-то, джиор Одо… стыдитесь! Малютка не спит, так еще и вы…

— Мы больше не будем, батюшка! — отозвался Гвоздь, разом утративший воинственный настрой.

— Простите, джиори Белла! — присоединился к покаянию Одо. — Нам стыдно! Нам очень стыдно!

— Оно и заметно! — проворчал бас. Послышался стук отодвигаемого табурета, и все смолкло.

Непримиримые соперники чуть ли не на цыпочках прокрались к подоконнику. По пути Одо поднял с пола «рыцарскую перчатку» и протянул другу. Гвоздь покрутил ее и просунул в дыру пальцы.

— Еще сильнее разорвалась, — шепотом посетовал он.

— Я зубами прогрыз, — фыркнул Одо, оскалившись, и назидательно поднял палец. — Вот тебе, отрок, житейская мудрость в наставление: негоже швырять в человека дырявым мячом…

— Понял, завтра швырну набитым, — согласился Гвоздь, но готовую вновь начаться перепалку прервал далекий удар колокола. Спорщики принялись считать, загибая пальцы.

— Полночь, — проговорил Гвоздь. Одо кивнул, и оба они принялись быстро и почти бесшумно собираться.

Все эти перепалки велись в мансарде дома, на первом этаже которого располагалась известная в Алексаросе траттория «Бравая мышь», а выше в тесноте и суете проживало многочисленное семейство владельца.

В этот ночной час траттория была уже закрыта, а дом молчалив, но не слишком спокоен. Внизу, в одной из комнат второго этажа, плакал ребенок: у племянницы Гвоздя резались зубы. Через оконце, глядящее во двор, Одо видел, что сквозь двери хлева брезжит свет: не иначе Ренато, поняв, что все равно не уснет, отправился чистить стойла. Вокруг витал уже слабеющий, но резкий дух жареной рыбы: на ужин подавали угрей под чесночным соусом, и запах, казалось, окутал весь дом от винного погребка до ребер потолочных балок.

Уже с полгода этот дом был для Одо верным пристанищем. Конечно, оно сильно отличалось от того, что он привык видеть в отцовском особняке, но снявши голову по волосам не плачут. И пусть здесь у него не было своей комнаты и даже своей настоящей кровати (ибо Бернарди непреклонно отверг все попытки Гвоздя последовать древнему закону гостеприимства и предложить гостю свое спальное место), он прекрасно спал себе и на полу на соломенном тюфячке. И то, что поутру слуга не тащится с тазиком и кувшином, тоже вполне можно было пережить: умываться во внутреннем дворике из стоящей под акацией бочки оказалось даже забавно — поблизости частенько возникали младшие сестры и братья Гвоздя, и умывание превращалось в веселое водяное побоище, из которого никто не выбирался, не вымочив волос и рубашки. А уж по сравнению со стряпней джиори Беллы старания отцовского повара казались жалкими потугами.

И пусть на стол ставили глиняные плошки, а не серебряные тарелки, и ели руками и ложками, знать не зная про вилки-двузубцы. Одо было плевать. Зато здесь не едят твою душу малой ложечкой на десерт и не сплевывают остатки через губу.