Женщина молчала, и тетка Джемма вдруг обмерла, начав припоминать.

— Глотай!

Тетка отпила из протянутой серебряной фляги. Вино, до противного теплое, но на диво душистое, с примесью какой-то неизвестной чудесной терпкой пряности, прошло по горлу — и ступор сгинул, боль от сердца отлегла.

В комнатке они были вдвоем. Ни бродильца, живого ли, мертвого ли, ни нечаянного спасителя. Было ли? А, может, привиделось от зноя?

Вот только плавает дым от пригоревшей жаровни, да то место на глинобитном полу, где сидел бродилец, обильно полито коричневой жижей из колодца — вон и ведро стоит.

На дворе слышались голоса и конское фырканье.

Тело ныло, а душа маялась в сомнении. Где сон, где явь? И что делать — уж не лучше ли смолчать покуда? Те места, где объявлялись твари, люди почитали дурными, нечистыми. Ну, как такая слава пойдет про ее виноградник? Кто тогда купит вино?

Словно прочитав ее мысли, дама наклонилась и проговорила:

— Кто убил бродильца?

Тетка Джемма вздрогнула. Значит, не привиделось. Значит, правда.

— Не знаю, джиори, — пробормотала она, чувствуя, как тяжело двигается язык, — Всеми Благими клянусь, не знаю, кто он.

— А что знаешь? — терпеливо спросила дама. — Говори.

Тетка Джемма кое-как собрала воедино раскатившиеся, точно горошинки, воспоминания. Лепешки, масло, бродилец и его желтые зенки… Дама слушала очень внимательно, и лишь когда Джемма добралась до странного гостя, переспросила:

— Зубы красные⁈

Тетка снова поклялась. Дама выпрямилась и неторопливо прогулялась по комнатке, осматривая скудную обстановку и словно в раздумье поджимая губы. Остановилась у оконца, расстегнула застежку серого плаща и, сняв его, перебросила через руку. Джемма тревожно следила с топчана, не преминув, однако, удивиться непривычной одежде. Не то чтобы она каждый день видывала аристократов, но те благородные дамы, что жили в ближайшем городке, так не одевались. Ни тебе тюрбана, ни пышного платья с высокой талией и узкими рукавами.

Ладно еще безрукавка мягкой серой замши с высоким воротником и шнуровкой у горла, ладно сорочка тонкой льняной ткани, чьи рукава были самым небрежным образом подвернуты, обнажая руки почти до локтя. Смотрелось оно красиво, пусть и изрядно подчеркивало все прелести. Но вот юбка… Тетка Джемма аж глаза вылупила, глядючи на такое непотребство. Это и не юбка была вовсе, а словно бы широкий отрез темной ткани, обернутый вокруг бедер и закрывавший ноги лишь до щиколотки. При каждом резком движении ткань распахивалась, но, вместо того чтобы открывать приличный для женщины подъюбник, являла узкие портки, в какие не каждый мужик рискнет обрядиться, и высоченные, но весьма изящно сшитые сапоги.

Затейники они, эти благородные…

— А что, женщина, где твои родичи?

Теща Джемма встревожилась. Чего она удумала?

— Знамо где, джиори, — пробормотала она. — Как и все, на источник Монте Россо подались, вода-то сами видите, какова…

В этот момент во дворе послышался сдавленный вскрик и ругань. Темная тень метнулась мимо оконца к двери. Дама резко развернулась, выдергивая из ножен при поясе кинжал. Блеснуло тускло-серое лезвие. Плащ, словно бы сам собой, обмотался вокруг левой руки от локтя до запястья.

— Бабушка!!!

Дурочка Ненча рванулась в дом, но здоровенный детина в черном выкинул вперед руку, загораживая дорогу. Латная перчатка ударила в косяк так, что с потолка посыпалась солома. Ненча врезалась в руку, согнулась, и латник не медля сгреб ее, удерживая за пояс. Девчонка зашипела, как разъяренная кошка. Джемма вскрикнула и — откуда только силы взялись! — птицей сорвалась с топчана.

— Твоя? — спросила женщина, указывая на перепуганное порождение Пьеро Ленивца острием кинжала.

— Моя, моя, — торопливо подтвердила Джемма, чуя, как колотится сердце. — Внучка. На дальнее пастбище послана была за козами смотреть…

— Бабушка-а!

— Отпусти ее, Клаас. А ты, дитя, не вздумай вопить — уши режет. Жива твоя бабушка, не съел ее никто. Поняла?

Ненча торопливо кивнула и шмыгнула носом. Рядом с верзилой латником она казалась еще меньше обычного: отвратительно рыжая, нечесаная, веснушчатая (вся в отца!) сутулая девчонка с дикими глазищами и тонкими, словно прутики, руками. Тринадцать — а на вид и десять не дашь. А ведь вроде кормим…

Латник разжал ручищи, и девчонка метнулась под бок к Джемме. Прижалась. Тощее тело била дрожь.

Женщина убрала кинжал обратно в ножны. Коралловые бусины четок на запястье щелкнули одна о другую. Латник прислонился к косяку, сложив руки на груди. Весь вид его явно говорил: дернетесь — огребете!

Джемма углядела ящерицу на плаще и наконец к вящему своему испугу начала понимать. Перевела взгляд на благородную даму, сложила вместе дорогую и непривычную одежду, бутылочку с вонючим снадобьем, коралловые четки, кинжал и слышанные байки. А напоследок присмотрелась и осознала, что перстень на безымянном пальце правой руки — с зеленым камнем.

Понимание стало полным. Ноги как-то снова ослабли.

— Так, значит, она на пастбище, остальные в Монте Россо? Или еще кто остался?

— Н-нет, — пробормотала Джемма, — все ушли. Одни мы здесь, джиори.

— И когда вернутся?

— Да не ранее завтра, джиори. Путь-то неблизкий.

— А до ближайшей фермы сколько?

— Да миль с пяток по тропе за кустарники. Но она тоже пустая. Все ушли за водой.

Женщина снова прикусила губу. Еще раз прошлась по комнате, пошевелила узким носком сапожка закопченную жаровню.

— Слушай и запоминай, — обратилась она к тетке Джемме. — Тварь, что лежит снаружи, сожгите сразу же. Лучше в яме, чтобы после кости засыпать землей. Уксус есть? Обойди дом кругом и обрызгай уксусом стены. Поняла?

Тетка Джемма поспешно кивала. Ненча жалась к ней, но глазами так и впилась в благородную даму. Даже забыла, как дрожать.

А та двинулась к двери, но внезапно у самого порога обернулась. Глаза — темные, глубокие, осенние — в упор уставились на тетку Джемму.

— Как твое имя?

— Джемма. Джемма с Козьего пригорка, джиори.

— Что ж, Джемма с Козьего пригорка, — понизив голос, проговорила женщина. — Не забудь главное. После заката покрепче закрой ставни и задвинь засов.

Теща Пьеро Ленивца аж закашлялась. А дама, не прощаясь, пошла прочь. Латник, ровно приклеенный, двинулся следом — только ножны чикветты по косяку шаркнули.

И остались лишь дым да жаровня горелая.

И как теперь лепешки печь, скажите на милость? Ни сил, ни настроения. Одно расстройство.

Ненча завозилась под ее рукой.

— Бабушка… А, бабушка… Это что же? Это же она, да?

Джемма покрепче прижала внучку к себе, слушая, как фыркают, удаляясь, лошади.

— Молчи. Она и есть. Саламандра.

Выйдя из дома на истоптанный круг подворья, Эрме перешагнула через обезглавленный труп бродильца, вскочила в седло и пустила Блудницу через низенькие воротца в колючей изгороди и дальше по накатанной тропе вдоль края виноградника.

Она никак не могла продышаться. Чад пригоревшего масла заполнил легкие, и жар предвечернего неба казался спасением. Даже та вонь, которую уже начинало источать тело бродильца во дворе, не смогла поспорить с гарью внутри комнаты. Казалось, волосы и одежда пропитались насквозь. В бассейн бы сейчас окунуться, с тоской подумала Эрме, снова накидывая на голову шелковый шарф и застегивая плащ у горла. Или принять ванну с апельсиновыми лепестками. Или встать под горный водопад и чувствовать, как струи бьют по плечам и спине…

Честно говоря, сгодилась бы уже и бочка дождевой воды.

Блудница недовольно фыркала, но шла резвее прежнего: лошадей все же удалось напоить, пусть вода и была смешана с грязью: колодец уже вычерпали почти до дна. Легионеры процедили муть через шарф и рискнули сделать по паре глотков и наполнить бурдюк. Эрме не смогла себя заставить даже пригубить.

Все еще слепящий солнечный свет жег сквозь резную листву, лозы шуршали, усики винограда цеплялись за белую гриву Блудницы. Кто-то уже прошел здесь совсем недавно: в пыли виднелись следы грубой обуви, лозы кое-где были обломаны, а в паре мест Эрме заметила на земле алые пятна.