Варендаль выпрямился, опершись на чикветту.

— Йеспер? — окликнул его Рико.

— Да, дружище, — отозвался тот.

— Отбились? Джованна цела?

— Да. Спускаюсь?

— Нет. Мы сами.

Вскоре Рико и Франческа поравнялись с Зубоскалом. Франческа была полностью закутана в свой плащ, а капюшон надвинут так низко, что Варендаль не мог разглядеть ее лица. Щеки и лоб Рико были испещрены свежими ожогами страж-травы.

— А этот… где? — осторожно спросил Йеспер.

— Там, — коротко ответил Рико, кивая на дно оврага.

— А он… живой? — прошептал Йеспер.

Франческа поежилась. Рико взглянул на него так, что Зубоскал плотно сжал губы.

— А ты как думаешь?

— О, мать моя женщина! — простонал Йеспер. — Рико, а… остальные?

— Тебе мало крови? — угрюмо рыкнул ду Гральта.

— Нет, — торопливо забормотал Йеспер. — Нет.

— Подымайся, — велел Рико. — Найди наши вещи. Нужно торопиться. Как отыщешь, погаси фонарь. Нельзя чтобы…

Он не договорил, да Йеспер и не нуждался в объяснении. В два счета преодолев подъем, он торопливо поднял и намотал на руку платок, а после подступил к Джанни Торо, вытащив у того из карманов кошелек и фибулу.

Младший Бычок уже пришел в себя и следил за ним напряженным взглядом, как видно, сообразив, что сейчас решается его судьба. Йеспер взял его за ворот рубашки.

— Я выиграл честно, — процедил он, глядя в светлые глаза. — Ты это знаешь. Еще раз перейдешь мою дорогу — пеняй на себя.

Джанни Торо промолчал, шмыгая расквашенным носом. Варендаль поднялся и вновь напялил на себя изрядно замаранную красную куртку. Осмотрелся. Джованна Сансеверо, на вид совершенно измученная, сидела, скорчившись у фонаря. У ног ее лежала кучка оружия.

— Вы времени не теряете, джиори, — пробормотал Йеспер, выуживая оттуда кинжал с костяной рукояткой.

— Я люблю жизнь, плут, — невесело улыбнулась она. — Как ни странно, все еще люблю. Пусть это и безответная любовь. И пусть вещи, которые жизнь отбирают, будут под присмотром.

— Золотые слова, джиори.

Йеспер погасил фонарь. Тьма упала на пустырь у кладбищенской ограды, и на сей раз казалось, что она несет успокоение. Даже дымный ветер сейчас словно ласкал потные щеки, овевал покрытое синяками тело. Смягчал жжение ожогов.

Вдали в дымке горели огни Чистого Реджио. Город готовился вкусить ночного сна. Где-то лаяли собаки. По реке двигался одинокий белый огонь — это шла вниз по течению барка.

— Прощай, унылый городишко, — пробормотал Йеспер. — Ты не взял меня в прошлый раз. Не возьмешь и сейчас. Не судьба. Эй, ублюдки! — громко сказал он. — Я оставлю ваш нож за стеной. Доползете — ваше счастье!

Никто не отозвался. Йеспер и в самом деле взял нож и швырнул его за пролом, в гущу страж-травы. Остальное оружие он явно намеревался взять с собой.

— И пока будете ползти, подумайте как быстротечна, бездарна и бесконечно глупа ваша жизнь… Задумайтесь о вечности, паскудники! Ибо грядет…

— Уймись уже, Йеспер, — устало оборвал его Рико. — Время не ждет. Пойдемте, джиори.

Джованна Сансеверо поднялась на ноги. Белый огонь плыл над темной водой. За оградой погоста шелестела страж-трава.

Четверо покинули пустырь и сгинули в душной весенней ночи.

На башне бил полночный колокол. Он отсчитывал время голосом, ровным, точно удары здорового сердца, и размеренные звуки, плывущие над спящим замком Фортецца Чикконна и городком того же имени, словно внушали спокойствие. Спите, добрые жители, ибо дозорные на стене не дремлют, и звонарь бодрствует. Спите, ибо грядет новый день, полный трудов и забот.

Эрмелинда Гвардари, графиня ди Таоро, монерленги Виорентийского герцогства, известная всей Тормаре, как Саламандра, слушала этот колокол, оторвавшись от сочинения длинного обстоятельного письма ректору магистериума Фортьезы Бастиано Мендозе.

Она сидела в Расписном кабинете — неширокой комнате с низкими сводчатыми потолками. Фрески, украшавшие стены, изображали Ветра Творения. Откинувшись на резную спинку кресла, Эрме смотрела, как свечной дымок уплывает к потолку, прямо к испещренному мелкими трещинками бледному облаку, из-за которого робко взирали друг на друга новорожденные солнце и месяц. Рисовка была угловата и резка — живописцы прошлого столетия лишь только начинали осмысливать творения древности и учиться перспективе.

По правде сказать, фрески давно требовали подновления, но барон Форлис, владелец замка, был приверженцем старой живописной школы, да и сам редко навещал свою собственность, поскольку не первый год подвизался герцогским послом в Тангарне, столице Девяти Вольных Греардских кантонов.

Звонарь выполнил свою работу, и замок снова погрузился в тишину, словно в теплую воду. Эрме обмакнула перо в чернильницу и пробежала глазами последние строчки, возвращаясь к прерванной фразе.

«…принимая во внимание все перечисленные резоны, следует быть уверенными, мессир Мендоза, что здравое решение вашей милости послужит к вящей пользе в распространении просвещения…»

Она не жалела слов на увещевания, но саму цель могла при желании выразить коротко и четко. Мендозу следовало убедить не жадничать и отпустить в Виоренцу Джордано Лабатту, доктора природной философии, дабы тот занял должность воспитателя наследника — «благородного отрока Манфредо». Переговоры велись уже с полгода, и сам маэстро Лабатта был в принципе согласен, но его связывал пятилетний контракт с Фортьезой, разрывать который по собственной воле ученый не желал, справедливо полагая, что это повредит его репутации.

Медлить дольше было нельзя — Фредо давно нужно учить всерьез. Восемь лет, как-никак.

— Никто не жаждет учить нашего оболтуса, кузина, — весело заявил Джез, когда она пожаловалась ему на то, что не может отыскать достойного кандидата в наставники. — Придется тебе самой читать лекции и пороть розгами тощую задницу моего братца. То-то будет зрелище…

— Грубияном изволили вырасти, ваша светлость, — с грустью сказала Эрме.

— Вашими стараниями, монерленги, — ласково ответствовал герцог.

На сем беседа и закончилась. Его светлость отбыл на оленью травлю. Эрме же продолжала попытки выманить толкового человека на приманку, но то ли наживка была так себе, то ли рыбка в Риваре повывелась. Лабатта оставался последней надеждой, и скорее всего ректор это прекрасно понимал.

«… к вящей пользе в распространении просвещения…»

Эрме покрутила перо между пальцами. Слова не шли, словно колокольный звон спугнул мысль, как птицу с ветки. Взгляд сам собой остановился на перстне, и Эрме в сотый раз эти дни всмотрелась в насыщенно-зеленый, словно июньская трава, камень.

Искра мирно мерцала в глубине, спокойная и едва различимая. Изумруд никак не проявлял себя, и Эрме, как ни старалась, не могла уловить ничего нового, необычного, странного. Просто украшение. да, старинное, наследственное, несомненно дорогое, но в каждой знатной семье Тормары найдутся такие вот вещи-символы, иногда действительно ценные, а иногда сущие побрякушки.

То, что перстень оказался не только фамильной драгоценностью, не только символом власти Саламандры, но чем-то действительно большим, чем-то пугающе сильным, не давало Эрме покоя. Древняя магия редка, и любое ее проявление привлечет пристальное и ненужное внимание. Она уже отдала четкие указания Крамеру и была уверена: легионеры будут держать языки за зубами. Варендаль тоже вряд ли станет трепаться направо и налево, даже спьяну: он помнит за собой грешок, который заставляет уклоняться от беседы о любой бесовщинке. Крестьяне появились позже и ничего толком не знают. Оставался наглый фоддеровский мальчишка… Сейчас Эрме жалела, что так просто отпустила не в меру прыткого греардца, но что сделано, то сделано. Возможно, стоит дать задание надежным людям… А возможно, это лишняя трата сил.

На время выбросив беспутного сопляка из головы, Эрме сосредоточилась на перстне.