Гвидо тихонько ойкнул.

У беса оказалось обычное лицо пожилого мужчины, с редеющими волосами, стянутыми на затылке, с черной бородой и кустистыми черными бровями. Глубоко запавшие глаза созерцали печь так внимательно, словно ничего иного в мире не существовало. Свою жуткую личину он бросил на табурет, где помимо прочего стоял глиняный кувшин и лежала луковица.

Гвидо наконец приметил железный стол у стены, еще одну маленькую железную печурку и разноцветные сосуды, расставленные по полкам. И еще много всякой непонятной всячины.

Стеклодув, запоздало сообразил Гвидо, ругая себя за трусость. Тоже мне демон! Он же видел, как такой вот умелец выдувал бусинки на потеху детворе на ярмарке. Правда, такой жуткой личины тот ремесленник не нашивал. Но и тамошний горн по сравнению с этим казался крошечным костерком.

На противоположную стену легла огромная черная тень. Кто-то приблизился к печи и бросил на пол сверток.

— Сожгите эту одежду, джиор Антонио, — произнес знакомый голос. — Она смердит тюрьмой. Воняет обреченностью и отчаянием. Невыносимо.

— Как по мне, здесь вполне ощутимо и приятно пахнет гвоздикой, — невозмутимо ответил стеклодув.

— Приятно пахнет⁈ Смердит! Я никак не могу это смыть. В Аддирскую кампанию полевые госпитали воняли гвоздикой. Сестры-целительницы говорили, что она обеззараживает помещения. Я надышался на всю жизнь. Так что сожгите одежду. Отчаяние плюс гвоздика — это слишком омерзительно.

— Можно продать, — заметил стеклодув, кивая на сверток.

— Ни в коем случае. Никто не должен вонять отчаянием. Это приносит несчастья. Сожгите.

— Чуть позже. У меня сейчас самый жар для работы. Масса начинает плавиться.

— О, тогда не смею мешать. Пойду посмотрю на свое бесперспективное вложение.

Человек направился в комнату. Он почти сразу прикрыл дверь, загораживаясь от печного жара, так что Гвидо успел лишь увидеть, что он очень высок, облачен в темную рубашку и светлый колет без рукавов и, кажется, у него вьющиеся темные волосы. А после они остались вдвоем в полутьме.

— Ты проснулся, — сказал человек. Это не было вопросом. — Ты дышишь слишком часто и неровно для спящего, так что брось притворяться.

Гвидо на всякий случай промолчал.

— Что ж, — продолжил человек. — Сейчас я изложу тебе те правила, которым тебе придется следовать в твоей новой жизни.

Валяй, подумал Гвидо. Излагай, а уж чему тут следовать не тебе решать.

— Пункт первый: воровство под запретом. Если ты попытаешься украсть пусть самую малость в этом доме или где-либо еще, это будет пресечено быстро и весьма для тебя болезненно.

Угу, подумал Гвидо. Как же. Пресекали такие.

— Пункт второй: голова твоя обрита оттого, что ты поразительно вшив. Еще ты смердишь так, что только состояние твоей спины останавливает меня от того, чтобы немедля засунуть тебя в корыто с щелоком. Впредь ты научишься выглядеть и вести себя как достойный человек, а не как уличная шваль.

Чего привязался, подумал Гвидо. Очень надо мне учиться. Он покосился на дверь. Как только оклемается, он отсюда свалит.

— Пункт третий: я не мягкосердечный глупец. Даже не пытайся меня надуть и сделать ноги. Я тебя везде найду. Впрочем, бежать тебе особо некуда. Прислушайся.

Незнакомец умолк. Гвидо навострил уши, и сквозь кирпичные стены до него донесся отдаленный голос колокола.

— Слышишь? Это звонит колокол на мосту Латников. Звонит по смертникам, которые сейчас полетят вниз с моста с петлей на шее. Некий известный тебе Гвидо Заноза должен быть там. Но он уже мертв. Он отравился сожги-ягодой, как последний идиот. Теперь ты человек без имени.

Человек слегка хмыкнул.

— Впрочем, ты никогда и не был Гвидо Занозой. Я надеюсь, ты скажешь мне свое имя сам. Возможно, не сразу, но скажешь.

Чего-о⁈ Что он несет, подумал Заноза. Какое другое имя? Что за…

— Прежде чем, ты скажешь, что я брежу, мальчик, ответь мне на единственный вопрос, но прежде чем ответить, подумай трижды.

С какого возраста ты себя помнишь?

С какого возраста ты себя помнишь?

Отзвук вопроса еще звучал в голове, словно он был задан не в дремоте, а наяву.

Йеспер Ярне Варендаль открыл глаза и улыбнулся, щурясь от лучей низкого еще солнца, что пробивалось сквозь тростники и щекотало лицо. Он лежал на подстилке из травы и высохшей тины на низком берегу Ривары. Верная чикветта валялась рядом, увязанная в мешковину и тем защищенная от грязи.

Тростник высился вокруг сплошной стеной — его метелки издавали заунывный шелест. Где-то в глубине зарослей обеспокоенно крякала утка.

Через час солнце будет уже высоко и примется жечь. Надо было идти. Йеспер потянулся.

С какого возраста ты себя помнишь?

Он не сумел тогда сразу ответить на этот вопрос. И лишь много позже сумел назвать собственное имя. Он знал, что это победа, но не почувствовал ее вкуса — лишь огромную растерянность перед небытием, которое лежало позади него. Небытием, в котором двигались тени людей и чудовищ. Интересно, та женщина, Эмилия… разум ее постоянно погружен в эти тени? Так ведь и в самом деле можно кукушечкой двинуться…

И даже когда тень начинает рассеиваться, это лишь усугубляет мрак вокруг.

Всегда остаются вопросы.

Судьба тащила его по течению. Сначала он захлебывался, после научился бодро шлепать по воде ладонями и, верил, что плывет сам. Но оказалось, что его просто несло в водоворот, куда он едва и не канул бесследно. После он был взят на буксир, словно рыбак на ялике, что тянется на канате за парусником. Так, на канате он пересек моря, претерпев и штиль, и шторма, и счастливо вернулся обратно. Но все эти годы обязательно объявлялся кто-нибудь (за исключением собственно капитана парусника) упрекающий его, за то, что ялик не плывет самостоятельно. Что ж, возможно, сегодня он наконец докажет, что может управлять собственным судном. Или его потопит.

Какая пространная метафора, подумал Йеспер. Наверняка навеяна его сегодняшним предрассветным заплывом. Отчего-то слегка мутило. Надо было поесть получше, но он постеснялся брать добавку за ужином. И так уже вытащил из общего котла на угощение сестрам-целительницам…

Ладно, что я в первый раз, что ли, с утра без завтрака? Живы будем — жрать добудем.

Благие, да я еще и поэт.

Йеспер еще раз сощурился на солнце, что золотило тростник. Наконец, отыскав в себе достаточно решимости для дальнейшего движения, он поднялся на ноги и побрел сквозь плавни, отыскивая путь.

Блуждал он долго, иногда снова проваливаясь по щиколотку в воду, и когда, основательно вымазавшись в гнилой тине и речном иле, все же выбрался на полностью твердый берег, открывшаяся картина его не порадовала. Перед Варендалем лежала унылая равнина, бугристая (ибо назвать щетинистые пригорки холмами было сложно), местами заболоченная и лишенная признаков людской деятельности. Поля были давно заброшены. Забывшая о плуге и бороне земля поросла сорной колючей травой и плакушником — назойливым прибрежным кустарником, который быстро заполоняет пребывающие в небрежении пространства.

Варендаль насторожился. Тот факт, что спустя столько лет после случая в усадьбе Витале поля так и не были вновь засеяны, наводил на неприятные мысли. Реджийцы достаточно практичный народ, чтобы без веского повода отказываться от обработки угодий. Сейчас он жалел, что подробнее не расспросил сестер-целительниц о современном состоянии дел. Побоялся привлечь лишнее внимание, дурень…

Деваться было некуда. Йеспер углядел меж двумя пригорками выцветшую ленту старой дороги и потащился туда.

Первый дорожный камень он увидел спустя милю. Это был обычный для Тормары указатель — высокий столб на три грани с выбитыми надписями. Столб основательно зарос голубовато-серым лишайником. Чистить и подновлять надписи считалось обязанностью владельца земли. Варендаль протянул руку и поскреб пальцем буквы, но не слишком преуспел.